Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если завтра-послезавтра получу положительный ответ из Алма-Аты, дам телеграмму, не дожидаясь твоего письма. Сейчас могу смотреть на женщин (черт бы вас всех побрал, бабы) и детей без острой боли.
Ни о чем не спрашиваю. Ничто не может изменить мою любовь к вам. Может, ты уже не любишь меня? Я буду теперь заботиться о тебе гораздо нежнее и больше, чем раньше.
В свое время я написал, а точнее сложил, стихи главным образом о вас. Вообще мне очень хочется писать, но до сих пор все мысли разбивались об отчаяние и нечеловеческий страх за вас. Ради Бога, сейчас, когда мы уже так скоро должны увидеться, берегите себя, чтобы ничего плохого с вами не случилось. Если по дороге будет какое-то освещение (керосиновые лампы), то можно увидеть что-то нужное вам из продовольствия. Я послал вам так мало денег… Оля, любимая, мне удалось сохранить большую часть вещей — две простыни, полуботинки, плед, четыре рубашки. Вы же, наверное, совсем обнищали и обносились. Только вчера впервые узнал о вас нечто конкретное — что была в Джамбуле у польского представителя и получила 30 рублей. Я знал, как вам плохо, но эти 30 рублей наглядно показали, в какой нищете вы находитесь, и сердце у меня сжалось. Был в жутком отчаянии, но предчувствовал, что сегодня получу известие о вас. И вот сегодня эта радость! Я-то тут просто воскрес в нынешних условиях, в относительном изобилии. При этом всегда думал, что если вы уцелели, то уж откормиться можно. И вообще я здесь жил в культурной среде, встречался с интересными людьми, в то же время представляя себе вашу тяжелую ситуацию. Это было невыносимо.
Единственные, единственные, держитесь — теперь уже будет лучше. Никогда до конца жизни мы больше не расстанемся. Телеграфируй мне!
Александр скрыл от нас, что лежит в госпитале, что просто нет сил приехать к нам. Нас разделяло огромное расстояние, около тысячи километров. Была зима. Тем не менее мы приняли решение поехать к нему. И после двух торопливых писем и открытки смогли наконец ответить ему на письмо:
24.1.1942
Любимый! Самый дорогой! Единственный!
Слава Богу, что ты жив, что снова увидим тебя. Что будешь с нами, мой единственный. Сейчас думаю только о твоем здоровье. Ради Бога, держись. Мы находимся по тому же адресу, что и Кжеминская, только у Грищенко.
Любимый папочка! Горячо целую тебя, приезжай как можно скорее. Мамуля очень спешит, поэтому не могу больше писать. Поговорим обо всем, когда приедешь. Твой Анджей.
25.1.1942
О, где найти слова, чтобы выразить все то, что я сейчас чувствую… Бесконечное ожидание и тоска были моими спутниками до сегодняшнего дня. Теперь для меня на всем белом свете существует только одно место — то, где находишься ты. Прошу Бога, чтобы мы смогли быстрее встретиться и уже никогда больше не расставаться.
Анджей здоров. Я очень люблю его. Ведь он — твой сын. Надеюсь, что ты увидишь его целым и невредимым.
Я не хочу вспоминать тяготы прошедших двух лет. Главное, чтобы эти годы не нанесли ощутимый вред твоему здоровью. Ведь ты так тяжело болел… Так что в первую очередь думай о своем состоянии. Не волнуйся о нас. Спокойно готовься к поездке. Если пока у тебя не хватает сил, подожди несколько дней. Сейчас многие болеют. Да, тебе нужно запастись хлебом. По дороге ты его купить не сможешь. И, пожалуйста, не пей необработанную воду.
Теперь о твоих вещах. Многое мне пришлось продать. Кое-что украли. Осталось только непромокаемое пальто без подкладки, пара белья и прибор для бритья. Это все. Если сможешь без особых усилий раздобыть для себя что-нибудь из одежды и кусочек мыла (может быть, в каких-нибудь комитетах?), будет очень хорошо. О нас сейчас не беспокойся. Мы уже приучены жить более чем скромно. Дорога к нам займет двое или даже трое суток, так что напоминаю — подумай о хлебе, чтобы его хватило на все это время. Есть ли у тебя деньги на билет? Если нет, то могу выслать около 70 рублей, которыми нынче располагаю. Дома у нас есть примерно пуд муки (пуд здесь стоит 180–190 руб.) и полпуда кукурузы. Сообщи, требует ли твое здоровье какой-либо особой предписанной врачами диеты. Это очень важно. Дорогой мой! Смотри, чтобы тебя не обокрали.
Анджей с удвоенной энергией учит таблицу умножения. Боится, что ты спросишь его, например, сколько будет 7 умножить на 9, а он ответит неправильно. Кроме того, он верит только тебе. Каждая высказанная тобою когда-то мысль (а он многое помнит) для него — непоколебимая истина, и он просто не представляет себе, что можно думать иначе, нежели ты. Это и понятно. В течение двух лет не было дня, чтобы мы не говорили о тебе, не вспоминали на ночь о чем-то связанном с тобой.
Дорогой! Мы очень ждем тебя. Береги свои силы. Твое письмо добиралось до нас шесть дней, а мы уже считаем минуты до встречи.
1.2.1942
Дорогой мой! Плакала и смеялась, читая твое письмо. Неужели ты был способен подумать, что за эти годы мог хоть на миг исчезнуть из моего сердца. Всегда в самое тяжелое время ты мысленно был со мной. Когда мое существование становилось совсем невыносимым, ты и Анджей удерживали меня от гибели. Я понимала, что нужна вам, и находила в себе силы жить.
Мы с Анджеем просто сходим с ума от нетерпения. Хлеб на дорогу уже испечен, но денег пока не получили. Это просто чудо, что ты нашел нас как раз тогда, когда мы уже дошли до предела в этом убогом колхозе. Почти не оставалось ни денег, ни вещей для продажи, а ребенок все время был голодным и просил есть. Теперь мы ожили. Жди нас спокойно. Со станции Сас Тубэ постараюсь телеграфировать.
Нищета поляков в Антоновке достигла своего апогея. Наступил последний этап — либо смерть, либо какое-то волшебное спасение. Для нас с Анджеем таким спасением стало письмо Александра. В то же время мне пришлось стать свидетелем многих случаев трагического исхода. Помню, как накануне нашего отъезда из Антоновки я пошла попрощаться с двумя женщинами из Польши. Обе они жили в одной избе. До сих пор я не могу забыть их, ослабевших, еле сидевших на лавке. Взгляды, обращенные на меня, уже не принадлежали земному миру. Они попросту умирали от голода.
Судьбы этих женщин знаменательны. Старшая из них жила во Львове. Когда в город уже вошли большевики, она собралась ехать в Белосток, где должна была рожать ее единственная дочь. Женщина решила любой ценой добраться туда, чтобы помочь. Но ее задержали как шпионку и отправили в лагерь. После амнистии выслали в Антоновку. Вторая была совсем молоденькой. Перед войной работала на шоколадной фабрике. Она, еврейка, убегала от немцев. Ей удалось пересечь пограничную зону между немцами и Советами. Понятно, что и ее схватили как шпионку. В лагере женщины познакомились и провели там два тяжелейших года. Изнуренные непосильной работой, голодом и болезнями, в Антоновке они решили поселиться вместе. Там, в колхозе, мы не получали абсолютно ничего. Каждый должен был как-то устраиваться сам. Мы распродавали жалкие остатки своих вещей. Этим женщинам продавать было нечего. То, что у них имелось, отобрали во время ареста. И теперь они, одинокие, умирали в Антоновке голодной смертью. Я не могу их забыть. А таких было множество.
