– Надеюсь, погода изменится, нам хотелось бы попасть домой к завтрашнему вечеру – Кандзаки-сан готовится к свадьбе дочери, – сказал Като.

– Я тоже спешу – недавно получил известие, что моя наложница родила сына, – произнес Нагасава.

Оба собеседника поздравили его хотя и сдержанно, но в весьма изысканных выражениях.

– Я хотел прибыть раньше, но меня ждала встреча с сегуном, – прибавил он.

Като и Кандзаки незаметно переглянулись.

– С каким сегуном? Теперь разные люди считают верховным правителем разных людей!

Нагасава кивнул. Эта распря, суть которой была в борьбе за власть между двумя самурайскими кланами, Хосокава и Ямана, не так давно стала достоянием общественности. Она обострилась, когда не имеющий сыновей сёгун Ёсимаса отрекся от своего поста в пользу младшего брата Ёсими, а затем его жена родила мальчика. Клан Хосокава видел сегуном Ёсими, а клан Ямана – маленького Ёсихиса.

– Думаю, сегуном можно по праву считать Ёсими, в пользу которого было совершено отречение, – жестко произнес Нагасава.

Като и Кандзаки снова переглянулись. Кандзаки предпочитал не спорить. В конце концов, мнение каждого человека заслуживает уважения, тем более мнение даймё – ведь ему больше других приходится приказывать и управлять, стало быть, он должен лучше понимать людей. К тому же эмоции тут ни при чем – все решает борьба за власть между вождями самурайских кланов: им только на руку эта распря. Но Като, у которого тоже был сын, семнадцатилетний Мацуо, заметил:

– Полагаю, законным наследником может считаться сын Асикага Ёсимаса. Брат – это ветвь; прежде всего нужно заботиться о корнях. Нельзя отнимать власть у того, кто для нее рожден. Нагасава возразил:

– То, что сёгун Ёсимаса отрекся, лучше для всех, в том числе и для него самого. Он давно тяготился возложенными на него обязанностями. Пусть следует своей природе, посвятит себя искусствам.

Вскоре они расстались, разойдясь по своим комнатам на ночлег.

Перед тем как улечься, Като-сан решил поговорить со своим спутником. В очаге тлели угли, постели согрелись, шум ветра и вой бури доносились из-за стен мягко и приглушенно, как из другого мира.

– Почему бы вам, Кандзаки-сан, не спросить князя Нагасаву об этом молодом человеке? Пусть наши мнения не совпали, он человек благородный и честный, это сразу видно.

Некоторое время Кандзаки хранил безмолвие. Потом ответил:

– Не хочу. Я уже говорил: в тот день, когда я впервые увидел Акиру, мне почудилось, что это Сиро! Конечно, потом я понял, что передо мной чужой, незнакомый юноша, но я до сих пор помню это ощущение счастья…

– Сиро уже не вернуть, – коротко произнес Като.

– И не нужно. Он погиб с честью, как настоящий воин. Я хочу спасти род. Пусть я отдам Мидори в уважаемую, знатную семью, все равно ее дети будут носить другое имя. Едва ли кто-либо из моих жен или наложниц родит мне сына, да и поздно: я не успею его вырастить.

– Этот юноша тоже чужого рода. И мы ничего о нем не знаем.

– Но Мидори – моя кровь! А то, что мы мало знаем о нем, тоже неплохо. Приму его таким, каков он есть сейчас. А того, чего я не знаю, для меня просто не существует.

– Но каков он на самом деле, сейчас вы тоже не знаете. Если он не оправдает ваших ожиданий?

– Оправдает, – странно усмехнувшись, проговорил Кандзаки. – Что ему еще остается делать?

Като понял: отказываясь от возможности расспросить Нагасаву, Кандзаки поступал как человек, бросающий в огонь свиток, на котором огненными знаками начертана его судьба, желающий написать ее собственноручно, не боясь разочарований, ошибок и гнева богов…

Нагасава прибыл в Сэтцу на исходе ночи: буря утихла, вздымавшиеся на горизонте, освободившиеся от туманного покрова горные хребты казались белыми от лунного света, на ясном небе гасли редкие звезды. Дорога была прямой как стрела, она вела к замку, на крышах которого рассвет вот-вот вспыхнет пожаром, затрепещет на стенах, пустит золотые стрелы в глубину наполненных водою рвов, отразится в оплетенных изящным деревянным орнаментом окнах.

Нагасава любил свой замок, как любил саму жизнь, которая и мучает, и радует, и повергает в ужас, и возносит на вершины счастья!

Справившись о текущих делах, получив подробный отчет о своем войске, о погоде и урожае, Нагасава отправился во флигель. Он вошел в знакомое помещение, и перед ним предстала до боли привычная обстановка. Мягкий свет, очаг с деревянной решеткой, резной столик, вышитые шелком нарядные подушки и ширмы – такие тонкие, что казалось, они сделаны из крыльев бабочек.

Кэйко полулежала на подушках; она как раз отняла от груди ребенка. Нагасава видел ее осунувшееся лицо, обрамленное распущенными густыми волосами. Они черным водопадом стекали вниз, падали на медово-желтое, распахнутое, обнажавшее налитую белую грудь кимоно. Сейчас ее бледные губы не напоминали сок спелой вишни, зато ярче выделялась красота сиявших мягким матовым светом глаз и ровно изогнутых, словно ранний месяц, бровей.

Сколько раз образ этой вероломной, бесстыдной девушки, предательницы, клятвопреступницы оживал перед его взором! Иногда он казался расплывчатым, как отражение в воде, в другой раз поражал своей ясностью! Нагасава знал, что не убьет ее, – и вовсе не потому, что слаб, а потому, что не считал достойным мужчины отрубать головы женщинам или вырезать младенцев. Мужчина создан для других дел и иных подвигов, и, если женщина изменила, прогнать преступницу с глаз долой, вычеркнуть ее из памяти – такого наказания будет достаточно.

В этот миг полураскрытые, замершие губы Кэйко дрогнули, между ними блеснули влажные белые зубы – она улыбнулась и промолвила:

– Вот ваш первенец, сын и наследник, мой господин! – И протянула ему ребенка.

Ее жест был столь обезоруживающим, жертвенным и в то же время величественным, что Нагасава замер. Он осторожно взял мальчика. Едва ощутимый вес, чуть заметное биение жизни! Он вспомнил, как когда-то нашел в лесу раненую птицу и взял ее в руки с тем же трепетом, неуверенностью и затаенным, тихим восторгом! Он выходил ее тогда и выпустил на волю… Внезапно его сердце наполнилось теплотой, а душа – гордостью. Что он мог сделать? Швырнуть это крошечное тельце вниз со стены, отослать ребенка вместе с Кэйко к ее родителям в Киото? Но тогда в замке навек повиснет тоскливая, пустая, давящая тишина.

А если это ребенок Акиры?! Тогда сбудется желание проклятого Ясуми – именно его потомки будут властвовать в Сэтцу! Нет, лучше об этом не думать!

– Я позволю тебе выкормить сына, а потом ты поедешь к себе домой! – сурово изрек Нагасава, возвращая ребенка Кэйко.

Он устроил праздник в честь рождения долгожданного сына, где Кэйко, несмотря ни на что, были оказаны все полагающиеся почести.

Нагасава принял ребенка. Теперь нужно было заставить его сделать еще кое-что. Почти каждый вечер Кэйко лежала без сна и прислушивалась. Она ждала того, чего прежде боялась: она хотела, чтобы господин пришел в ее комнату и лег к ней в постель.