— Пошли!

До блатного угла рукой подать, но Никита отправлялся к смотрящему с таким чувством, будто идти к нему три дня лесом. Это был совсем другой мир, в котором обитали намертво вжившиеся в арестантский быт люди. Не зря они называли тюрьму своим домом. Они устанавливали здесь порядки, они смотрели за тем, чтобы их соблюдали.

Смотрящий — кряжистый, посеребренный ранней сединой мужчина — поднялся со своей шконки, но вовсе не для того, чтобы подать Никите руку. Не глядя на него, он пересел на край скамейки за стол-дубок. Нехотя жестом показал ему, что можно занять место напротив. И когда Никита сел, вперил в него тяжелый, пытливый взгляд.

Внешне смотрящий мало походил на прожженного уголовника. Здоровый цвет и мягкие черты лица, по-домашнему уютный свитер светлого цвета, ухоженные руки. Но на тех же руках, на пальцах, чернильные перстни. И взгляд жесткий, прочно закрепленный на стальном внутреннем стержне. Это не хорохорящийся баклан вроде Гоши, которого легко сбить с толку. Это настоящий лагерный волк, с которым нужно вести себя естественно и без страха, чтобы не пробудить в нем зверское чувство голода.

— Студент, говоришь, кликуха? — спросил он лениво, как будто через силу. — Двести сорок шестая «хата»…

— Студент. Двести сорок шестая, — подтвердил Никита.

Он избегал смотреть ему в глаза, но и взгляд не опускал. В таких случаях следовало фокусировать взгляд в точке на переносице собеседника. Но при этом не стоило жестко его фиксировать, хотя и плавающий взгляд был недопустим.

— Знаю я Елисея Михайловича. Пересекались на днях, — едва заметно улыбнулся смотрящий. — Говорил он про тебя…

Никита слегка приподнял брови, сдержанно выражая удивление.

— Ты, говорят, философ?

— Если в хорошем смысле этого слова, то да.

— Да никто и не говорит, что в плохом… Психологией занимаешься?

— Не то чтобы занимаюсь…

— Но люди к тебе со своими проблемами приходят.

С этим Никита спорить не стал. Он мог убеждать людей в тех или иных своих достоинствах, что в условиях тюрьмы было жизненной необходимостью. Но он мог и утешать этих же людей, воздействовать на них силой слова и взглядом. А проблем у арестантов масса, гораздо больше, чем у обывателей на воле… Да и не хотел он спорить со смотрящим. Никите было приятно узнать, что хоть кто-то ценит его в этом жестком и мрачном мире.

— Ну, бывает.

Смотрящий осмотрелся — не греет ли кто уши на их разговоре. Долго думал, наконец тихо-тихо сказал. Никите пришлось напрячь слух, чтобы услышать его.

— Жену я на воле оставил.

Никита никак не отреагировал на эти слова. Ему не известен контекст его фразы. Для чего он сказал про жену, с каким умыслом. Если с позитивом, то проявление сочувствия с его стороны покажется вору фальшью. Если в информации содержится негативный оттенок, то душевная улыбка может показаться оскорблением, если не плевком в лицо… Никита терпеливо ждал продолжения.

— Молодая жена. Люба зовут. Любовь…

Смотрящий поплыл на волне воспоминаний, судя по всему, приятных, но не совсем. И радость в его глазах отразилась, и тревога…

— Мне тридцать шесть, ей двадцать четыре. Сам понимаешь, какая разница… — снова заговорил он.

— Нормальная разница, — убежденно заверил его Никита.

— Ты в этом уверен?

— Тридцать шесть минус двадцать четыре равно двенадцать.

— Зачем мне твоя арифметика?

— Это не простая, это жизненная арифметика. Не совсем нормально, когда он годится ей в отцы… Хотя и нормально. Есть мнение, что для молодых людей жены — любовницы; для людей средних лет — спутницы жизни; для стариков — сиделки. — Никита мог бы сказать, что эти слова принадлежат знаменитому философу Фрэнсису Бэкону, но решил, что этим пересолит разговор. — Вы, конечно, не старик, для вас Люба спутница жизни… И уж точно вы не годитесь ей в отцы. Не могли же вы в двенадцать лет сделать женщину матерью.

— Почему не мог? Я и в двенадцать по бабам…

— Как вас зовут? — мягко, но с непоколебимостью во взгляде перебил его Никита.

— Сердюк я.

— Как мне к вам обращаться?

— Юра… Зови просто Юра…

— Нормальная у вас разница в возрасте, Юра. Нормальная.

— Хорошо, ты меня убедил… Разница, может, и нормальная. Но я здесь, а она там. И одна…

Никита догадался, к чему он клонит.

— Ревнуете?

— Ревную, — через силу, но признался смотрящий.

— И на душе хреново.

— Спасу нет.

— С кем она осталась?

— Говорю же, одна… Я целых три года в завязке был. Квартира у меня здесь, в Москве, сама Люба из Архангельска…

— Где вы с ней познакомились?

— Если думаешь, что на малине, щелкни себя по лбу… Нормально познакомились, как люди. Я мотор ловил, и она рядом, вместе уехали. Так и едем уже три года…

— Она работает?

— Да, на шоколадной фабрике. Сладкая женщина. Я ей говорю, бросай работу, а она ни в какую… Я так думаю, кто-то у нее там был… — сказал Сердюк, понизив голос до шепота.

— Ясно.

— Что тебе ясно? — нехорошо сощурился вор.

— Это ревность.

— Сам знаю, что ревность.

— И ничего не можете с собой поделать.

— Ничего! Ночами не сплю… Меня на четыре года упаковали, ей через четыре года двадцать восемь лет будет…

— Она в вашей квартире живет?

— Да… Она-то от меня никуда не денется. Но вопрос, как она эти четыре года жить будет?

— А как до этого жила?

— Говорю же, что-то с ней не то… У нее рабочий день в шесть заканчивается, до метро пять минут, двадцать ехать, ну, в половине седьмого она должна домой возвращаться. А она без четверти семь приходит…

Тяжелый случай, подумал Никита; если мужик минуты считает, значит, психика у него ни к черту.

— А вы, Юра, пробовали ее с работы встречать?

— Кого, Любу? Ну само собой. Все в шесть выходят, а она через пятнадцать минут…

— Ровно через пятнадцать?

— Ну, когда десять, когда пятнадцать, а когда тютелька в тютельку…

— М-да. А в быту она как?

— Что в быту?

— Ну, хозяйка какая?

— Отличная хозяйка. Домой приходит, сразу за плиту, полчаса, и ужин такой, что пальчики оближешь. И уходит, завтрак всегда на столе. В квартире чистота всегда, ни пылинки, ни соринки…

— Ну, это в квартире, а с вами как?

— Чисто со мной?.. Да и с этим все путем. Любит меня, короче… Но все равно, кажется мне, что гуляет она… Задабривает меня, а сама гуляет…