Синицыным образ бледной девушки, плачущий, умоляющий, и Синицыну вдруг делалось и ее жалко, и своих слов совестно. «Нет, вот она какая бледная, из дому выгнали, в чужих людях с сиротами пробивается, как чай тяжко-то ей, шутка ли, какая молоденькая, и одной-то остаться, да еще с братишками. Какая она хорошенькая, руку-то у меня как целовала. Глазки-то какие у ней светленькие!» А деньги-то, деньги-то где твои? Жалованье-то где? – спрашивал прежний голос, и вслед за этими неотвязчивыми вопросами Синицын снова стал верить, что явление бледной девушки и впечатление, ею произведенное, только и можно отнести что к дьявольскому наваждению, и снова начинал он отплевываться и отмахиваться от наваждения. «Жить-то чем я буду? – спрашивал себя с отчаянием Синицын. – Ведь не один я. Что на четыре целковых сделаешь, хлебом не пропитаешься. Неужто проживать надо, что десять лет копил, голодом себя морил? А все она, она, ехидна, наделала, обошла меня, вот теперь и действуй».

Синицын сильнее зашагал по маленькой комнате, нечаянно взглянул на печку, а оттуда неподвижно смотрели на него бессмысленные глаза.

– Вот как смотрит! Словно не живой, не моргнет, слова не скажет. И без него тяжко, и на свет бы божий глаза не смотрели, а еще он тут. Ох, хоть бы смерть пришла скорее, провалиться бы куда-нибудь!

Но смерть не пришла к Синицыну так скоро, только в голове и сердце его накапливалось все больше и больше тяжких дум, мучительных чувств: образ бледной девушки совсем потемнел в этой борьбе нищего. Синицын стал ее ненавидеть больше, чем кого-нибудь.

В конце концов этих размышлений был тот, что хозяйка, сидевшая за дощатой перегородкой, услыхала, как Синицын сказал громко сам себе: «Эх, выпить никак!»

Синицын возвратился домой через неделю.

Мне нужно было узнать подробности смерти Синицына. Единственным источником в этом случае могла служить старушка-хозяйка, да отчасти еще один чиновник, живший напротив и прибежавший на отчаянные крики старушки.

«Привели его ко мне, – так рассказывала старушка, – а он как есть сам не свой: нечистый-то во власть его взял; из лица стал он такой бледный, глаза помутившись, сел в угол, жмется все, а зубы-то так и стучат. Сидел он немалое время, да после этого как закричит благим матом: “Уйди, не тирань ты меня, не губи души!» Я тогда испужалась, выбежала из перегородки, да и говорю ему: “Что ты, Иван Федорович, опомнись, дай я перекрещу тебя!” Так куда ты, и не слушает: “Вон, вон, говорит, их сколько, из печки лезут, мохнатые, она-то с ними же, ко мне, ко мне идет», да как закричит пуще прежнего, да на печку и бросится, “что, кричит, ушли небось, струсили. Вон, вон из окошка теперь лезут, опять она с ними”. Знать опять нечистая сила показалась ему, голубчику. Я стала его уговаривать, он меня, старуху, бывало, больно слушался, ну и на эфтот раз послушался, успокоился, в постель лег. Я, полагамши, что Иван Федорович-то уснул, со двора и ушла к соседке, знаете, батюшка, Пахомовну-солдатку? Молочка у ней взять, моя коровушка-то стельная прокалякамши, надо полагать, с час времени, говорю ей: пойти-ка посмотреть, что поделывает жилец-то мой. Только вхожу на двор, слышу, кричит покойник в комнате пуще прежнего, я туда, отворяю дверь, да так свету божьего и не взвидела, стоит он, знаешь, посредине комнаты в рубахе одной, в руке ножик перочинный, а сам кричит: «Смерти моей захотели, душу окаянные погубить, так нате вам!» Не успела я опомниться, а он уж ножом себя по горлу как хватит, я так и взвизгнула. – “Что ты, говорю, греховодник проклятый, делаешь!” А он, выпучивши зенки на меня, говорит: “Что я, ничего”. – “А ножик-то зачем в руках?” – “Возьми его, говорит, себе, коли хочешь, мне на што он”. Я, обрадовавшись, ножик взяла, а сама дверь на замок, да по соседям: соседушки, батюшки, помогите, говорю, мой-то резаться хочет; они спасибо люди добрые: Захарыч, сапожным делом занимается, да Фома Лукич, сейчас ко мне пришли. Входим к Ивану Федоровичу, а он на кровати сидит, да так неладно смотрит, а у самого по шее кровь течет. Фома Лукич и говорит ему: “Что это с вами, Иван Федорович, вы, видно, нездоровы, пойдемте-ка со мной, я вас полечу, в “Разувай” зайдем”. “Что же, говорит, пойдемте, ничего”. Ну и пошли они, только вместо кабака-то, Федор Лукич его в полицию обманом привел, да там с рук на руки и сдай».

– Как в полицию?

– Также, родимый, ведь он в полиции был, токмо что его там недолго держали, выпустили скоро.

Полицейское распоряжение меня привело в крайнее удивление, и я постарался хорошенько разузнать о нем. Оказалось, что точно – отставной поручик Грязнов (Фома Лукич) привел Синицына в полицию и там со слов хозяйки рассказал весь ход происшествия, и просил полицию в предупреждение несчастных последствий отправить Синицына в больницу и удержать его там, пока не кончатся припадки сумасшествия. Полиция на этот раз послушалась Грязнова, но какими учеными соображениями руководствовался доктор, нашла ли на Синицына светлая минута, вследствие чего он удовлетворительно отвечал на вопросы, или доктор полагал, что рассказы свидетелей и рана на шее ничего еще не доказывают и должны неметь перед истинами науки, только вследствие освидетельствования Синицына отпустили из больницы с миром домой, прочитав ему приличное наставление о том, как должно вести себя благородному человеку.

Синицын прямо из больницы возвратился к себе на квартиру. Холодный ли воздух на него подействовал, или что другое, только вплоть до сумерок он держал себя тихо, все больше ходил из угла в угол и молчаливо размахивал руками. Сумерки снова привели за собой ряд мучительных видений.

– Натерпелась я, батюшка, страху, – так продолжала рассказывать хозяйка. – Уж как его черный-то мучил! Сижу я в своем углу, да так вся дрожкой и дрожу, соседку зову к себе, так куда – та и руками и ногами уперлась, а как его одного оставишь? Стал Иван Федорович по углам шарить, да себе все под нос бунчит, я его и спрашиваю: «Что ты там, мол, ищешь?», а он мне на то и говорит: «Молчи, воры нонче придут, ограбить меня хотят». – «Что ты, молвлю, воры, как они к нам зайдут, чего с нас взять, богачества для них, что ли, мы припасли?» Так куда ты, и меня старуху поклепал: ты, говорит, тоже, видно, жизни от меня хочешь; я спервоначала обиделась, да уж потом вспомнила, что он в немочи. Спроси я сдуру Ивана Федоровича, кто ему сказывал, что ограбить