– Так не бывает, – пробурчала Пегги. – Его как будто не прооперировали, а вылепили. Я знаю кучу девушек, которые дорого бы заплатили, чтобы заиметь такой носик!

– И вот так всегда, – заметила Дженни. – Без крови, почти без надрезов, а если они есть, то через три часа исчезают, даже царапины не оставив. Пять или шесть дней красотищи неописуемой… а потом начинается черт знает что.

Теперь она, казалось, заторопилась уйти. Выпрямилась и быстрым шагом покинула лилипутскую деревушку.

– Я вас лучше познакомлю с кем-нибудь из местных, – сообщила она решительным тоном. – Да хотя бы с Фергусом, чокнутым шведом, который упрямо не желает расставаться с отросшим органом. Он потерял левую руку в результате несчастного случая в столярной мастерской. Пилой ее отхватило по локоть. Доктор Скелет руку ему, разумеется, восстановил; к несчастью, через три месяца начался необратимый процесс, отклонения разные. Так вот, вместо того чтобы ее ампутировать и избавиться от этого ужаса, Фергус закочевряжился и решил это оставить… Жить стал бирюком, в стороне от всех. И репутация теперь у него, сами понимаете, подмоченная.

Дженни шла так быстро, что путь в деревню, суровую и пустую, занял очень мало времени. На крышах не торчало ни одной телевизионной антенны.

Ни одно рекламное объявление не пачкало стены. Люди, жившие здесь, решили раз и навсегда порвать все связи с современным миром.

Они шагали вверх по главной улице, и вскоре ребятам повстречались две женщины и старик. Одетые в темное, изношенное тряпье, они брели им навстречу, низко опустив головы. Сдержанно поздоровались с Дженни. Та ускорила шаг. Она шла, тоже уткнувшись взглядом в землю, а вот пытливая Пегги углядела в окнах прильнувшие к стеклам серые лица.

– Не смотрите на них, – приказала Дженни. – Им важно знать одно: паломники вы или нет? Они не решатся с вами заговорить, но велят мальчишкам забросать вас камнями, если вы здесь задержитесь.

– За что? – подивился Себастьян.

– Ни за что. Они боятся, что вы приманите в деревню доктора Скелета.

Оставив населенный не самыми радушными жителями пункт позади, они подошли к ферме, окруженной высоким штакетником. Дженни постучала в дверь, крича: «Фергус, Фергус!» Швед открыл… Это был верзила с побелевшими от прожитых лет волосами. Его брови были такими густыми, что смахивали на меховые муфточки для куклы. На нем была рубашка лесорубов – ковбойка в красную клетку, поблекшая от стирок. Левая рука его казалась длиннее и мощнее правой, а кулак был упрятан в перчатку из вытертой кожи, на уровне запястья перевязанную шнурком. Он, не церемонничая, пригласил их зайти. Дженни представила Пегги Сью и Себастьяна как «иностранцев, интересующихся чудесами». Фергус откупорил бутылку сидра, выставил стаканы. Пегги обратила внимание, что он делает все исключительно правой рукой. Левая же висела плетью вдоль тела и временами подергивалась.

Дженни рассказала о животных, о хряке, которому ночью прооперировали пятачок. Фергус раскатисто расхохотался.

– Ну и каким он стал, этот носяра? – зашелся смехом гигант. – На кого из деревенских будет похожа эта зверушка?

– Во-во, – подхихикнула Дженнифер, – то-то умора будет, а?

Пегги слушала их и чувствовала себя человеком с другой планеты: то, что из свиньи сотворили монстра, было для этих людей чем-то второстепенным, всего лишь поводом для зубоскальства.

Дом был таким же несуразным, как его хозяин: одна половина из бревен, другая – из самана. В помещении все запахи забивал «аромат» жареного лука. Дженни рассказывала об отце, который отказывался лечиться и пойти на прием к доктору Скелету.

– Может статься, не прав он, – перебил ее Фергус. – Мне на операцию жаловаться не приходится. Одноруким я был всего месяц, но мне, знаете ли, хватило. Чтобы я да был калекой, фига-с-два! Вот почему я отправился за чудом, сам решение принял, по-взрослому. Эх, туды-растуды!

Он осушил стакан залпом и наполнил заново. Пегги Сью предположила, что ему где-то под семьдесят. Это был мосластый старикан с узловатой рукой, похожий на засохшее дерево, играющий роль викинга на пенсии, который спрятал щит и меч на дно сундука и приспособил свой драккар под водопойную посудину для коров.

– Как-то вечерком, – процедил он, – я понял, что видеть не могу больше эту культю, надоела она мне вконец, и вышел на равнину. Подошел к Великой стене, разделся донага, согласно обычаю, надел на голову мешок из-под зерна. Вроде как чулок натянул, ни черта не видать, самое оно. Потом растянулся на земле под самой стеной. Шваркнул кулаком по каменной кладке и проорал: «Эй, санитар, тудыть тебя растудыть!», как принято в армии. Кретинская, надо признать, прибауточка, но чуток меня подбодрила. И принялся ждать.

– А дальше? – спросила Пегги Сью.

– Дальше ничего, красуля моя, – пробасил Фергус, пожимая плечами. – Я заснул… странным сном, не так, как обычно. Но до того, как полностью вырубиться, услышал, что кто-то шлепает по грязи. Поступь тяжелая, аж стена тряслась, а затем… проснулся наутро с новой рукой, розовой, как ручонка грудничка. Она выросла за одну ночь!

Вставляя не к месту то «туды», а то и «растуды», он вспоминал, что последовало дальше: сперва возвращение к нормальной жизни, потом необратимые изменения, раззудись-тудысь – и нá тебе: когти, чешуя.

– Никто из деревенских руки мне подавать не хотел. Они обозвали ее «жабьей лапкой». Но я подозреваю, вы бы не отказались глянуть на нее, ась?

Фергус развязал перчатку и задрал рукав. Пегги чуть не на полметра подскочила при виде его передней конечности, которая естественнее смотрелась бы у крокодила. Это была причудливо искривленная, но массивная когтистая лапища, покрытая чешуей. Ежу было понятно, что силища таилась в эдакой лапе нешуточная – легкая оплеуха обезглавила бы взрослого быка.

Фергус смотрел на свою руку, как посетитель вивария на ядовитую змею, – со смесью восхищения и страха.

– Красотища-то какая! – шептал он. – Ну чисто оружие. Каждый раз, как ей любуюсь, чувствую то же, что в тот день, когда отец подарил мне первый карабин.

В его синих глазах не было и намека на стыд или ужас, они лучились необъяснимой нежностью.

– Да, красотища, – повторил он. – В лапуле, помимо всего прочего, мощь невиданная, вот почему я не пользуюсь ей повседневно: расколошматит что угодно, ведь ей все равно. Не чувствует она боли, моя лапушка. Ясно? Могу сунуть ее в огонь и поленья, как кочергой, переворачивать, – ей не больно. Могу сжать кулак и сделать из него молоток, одним ударом десятисантиметровые гвозди по шляпку вбивать. Могу дрова колоть ребром ладони, и топор мне даром не нужен. Я кажусь себе каратистом из фильмов моей молодости, туды их растуды. Ясно?

Пегги Сью все с ним было ясно… и по ее спине побежали ледяные мурашки.

«Нет уж, нет уж, – подумала она. – Я не могу позволить Себастьяну стать подопытным кроликом! Овчинка выделки не стоит, я не хочу, чтобы он превратился в гигантского звероящера!»