Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Калитка открыта настежь, Снег во дворе, кажется, ни разу не убирали за зиму. Только узенькая тропка ведет к низким сеням, на крыльце тот же первозданный слой снега, лишь у косяка вытоптан небольшой пятачок. Вслед за Павлом, стараясь не набрать в сапоги, пробираюсь к этому пятачку. Павел толкает незапертую дверь, и мы в потемках проходим еще одну, обитую продранным дерматином. Дом выстужен. Пахнет гнилью, рухлядью, стариковским хмельным одиночеством и мочой. От кислого букета прикрываю нос варежкой. Когда глаза привыкают к полумраку, вижу лежащего на металлической кровати у печки старика с торчащими во все стороны седыми сосульками давно не мытых волос. Сквозь щели в ставнях пробивается бледный зимний свет.
Павел подходит к старику, резко встряхивает за плечо. Глаза не открываются, но медленно сдвигается нижняя челюсть, открывая беззубый рот, дохнувший перегаром. Потрескавшиеся синеватые губы бормочут что-то невнятное.
Черный еще раз встряхивает старика, сдерживав отвращение, переворачивает лицом вниз.
— Хоть рвотой не захлебнется... Лариса Михайловна, вы бы вышли,— просит Павел.
Выскакиваю на улицу и полной грудью вдыхаю морозный, сладкий до невозможности воздух. Воздух Швейцарских Альп, в которых я никогда не была. Ослепительно белым кажется городской снег.
Вскоре выходит Павел, гремит ставнями, советует еще немного подождать.
Ноги уже начали подстывать, когда Паша Черный наконец выглянул из дома и пригласил:
— Милости просим.
Дед Кондрат, похожий на спившегося гнома, испуганно моргая короткими редкими ресницами и неестественно выпрямив спину, словно исправный ученик младших классов, сложив руки, сидит за столом. В печи потрескивают дрова. Рядом на железном листе, кое-где оторвавшемся от пола, большая куча мусора и жиденький, древний, как и сам дед, стертый веник. На кровати, хоть и дырявенькое, но уже другое одеяло. На старике чистые серые брюки. Дышится легче.
Дед смотрит на меня так, словно перед ним не следователь, а по меньшей мере Дева Мария. Павел предупредителен: когда я подхожу ближе, услужливо подставляет кособокий венский стул. Бросаю на Пашу Черного недоумевающий взгляд. Он едва заметно подмигивает.
— Позвольте начать допрос? — тоном, каким, должно быть, обращались подчиненные к высшим сановникам Российской империи, интересуется он.
Понимаю, что Павел бог знает что наговорил деду Кондрату о мoeй скромной персоне, но чтобы не разрушать замыслы оперативного уполномоченного уголовного розыска, безропотно играю предназначенную роль.
— Начинайте,— с напускной солидностью киваю я, вынимая из сумочки бланк протокола допроса.
Павел останавливается напротив старика и, пристально глядя, спрашивает:
— Дед, как у тебя с памятью?
Старик осторожно отвечает:
— Бог не отнял... А чё?
— Ты бога оставь. Лучше припомни, что произошло в твоем доме несколько лет назад, в июле.
Дед Кондрат растерянно хлопает ресницами. На глаза набегают слезы, лицо кривится, и он неожиданно тонко скулит:
— Ни при чем я... Ни при чем...
— Прекратите, Лобач,— тихо останавливает Павел.
— Ага, понял,— мгновенно перестраивается тот.
— Вот и хорошо.
Похоже, забыв о моем существовании, дед заискивающе глядит ему в глаза.
— С чего начать?
— Как оказался в вашем доме незнакомый мужчина?
— Какой мужчина?
— Слушай, старик...— устало роняет Паша Черный.
— Давненько было, вот и переспрашиваю,— угодливо объясняет дед Кондрат.— Старый же я... Чё ты?
— Не прибедняйтесь, Лобач. Рассказывайте, как было...
Старик втягивает голову в плечи.
— Было?.. Лето тады было, кажись, дождик шел, дело к вечеру подвигалось... Уже стал подумывать, как бы на боковую завалиться, да слышу — дверь скрипит. Она у меня все время открыта, кого бояться-то? Входють. Распьяны-пьянешеньки,— дед корчит такую физиономию, словно при одном упоминании о пьяницах его всегда коробит.
— Сколько человек? — поторапливает Черный.
Дед быстро отвечает:
— Врать не буду, трое. Одного знать не знаю, а вот другие двое, нечего греха таить, захаживали раньше. Шибко хорошо я одного знал... Ну, не так чтобы шибко, однако знал маненько. Репкин, кажись, его фамилия, Иваном кличут. Если скрулез не изменяет, он тады испидиторм работал.
— Экспедитором,— уточняет Павел.
— Во-во,— чуть ли не обрадованно кивает дед Кондрат,— в кафе какой-то.
— Откуда ты его знаешь?
— Да какой там знаешь?.. Зайдет с бутылкой, выпить ему негде. Сам выпьет, мне граммульку нальет... Вот и весь знаешь.
— Судим?
Дед Кондрат склоняет голову:
— Было дело... По Указу oт сорок седьмого... Я тады в колхозе конюхом работал, ну и позарился на мешок овса...
— Да не ты,— досадливо роняет Паша Черный.— Репкин судим?
— А-а-а...— тянет дед и споро отвечает: — От чё не знаю, то не скажу,— морщит лоб и, понизив голос, доверительно сообщает; — Но, чую я, не без того. Иной раз в разговоре такое словцо выскочит, каким только там и научишься.
— Как выглядит Репкин? — вмешиваюсь я.
Дед осторожно косится в мою сторону.
— Молодой, пятидесяти не будет, а может, шестидесяти... С меня ростом, только покряжистей.
— А второй? — подхватывает Черный.
— Илюха-то? Мордоворот. Щоферюга он.
— Как вы сказали, его зовут? — переспрашиваю я.
Дед озадаченно выпячивает губу:
— Илюха да Илюха…
— А третий? — задает вопрос Павел.
Старик снова втягивает голову в плечи и часто-часто моргает, пожевывая губу беззубыми деснами.
— Что замолчал? — не повышая голоса, спрашивает Павел.
— Говорить страшно... Видал а его, кажись, нынче зимой... Тут, недалече,— старик тычет большим пальцем в сторону трамвайных путей, виднеющихся в мутном окне. — Только уразуметь никак не могу... Если его Репкин того… Или спутал а спьяну?
— Ты не перескакивай, рассказывай по порядку: как они пришли, чем занимались.
— Пришли они, зцачица, я им стаканы предоставил. Редиска, лучок у меня были, хлеба немного в шкапчике. Давай они выпивать. Илюха-то почти не пил, вздыхал все. Все больше деревенский этот наваливался. Мужик он здоровый, че ему эта литра? А Репкин ему все подливал. Потом гляжу, мужик скопытился, прямо за столом и задремал. Тут Репкин Илюху в бок в толкает: дескать, пора тебе домой. Поднялся Илюха, шатается. Репкин его под руку сгреб и повел. А мне сказал: вернется скоро, вроде ночевать будет. Вышли они, я на койку прилег и отрубился. Тоже ведь с ними малость тяпнул. Много ли мне, старому, надо? Сплю. Вдруг среди ночи чегой-то жутко так стало на душе, аж проснулся... А Репкин ентот,— дед Кондрат ежится, — с топориком над мужиком тем стоит... Топорик ладный такой у меня был, туристский, мне его один паря подарил… Так и пропал топорик... Кады Репкин обухом мужика по темечку тюкнул, я чуть с кровати не свалился. Глаза закрыл, а сам маракую: ежели он и меня потом?! Страшно так стало. Пошевелиться боюсь, но глаз один, не удержался, приоткрыл, А Репкин ко мне. Тут я совсем чуть из ума не вышел. Старый, а все едино, вот такую лютую смерть принимать боязно. Снова глаза зажмурил, дышать перестал, как та лиса. Уж и с жизнью попрощался. А Репкин подошел, стрит надо мной, сопит. Проверяет, стало быть, сплю ли, не видал ли чего. А я еще эдак развалился и захрапел,— дед Кондрат прикрывает глаза и перекашивает рот, наглядно демонстрируя, как это он сделал.— Откуда только хитрость взялась… Правильно говорят, жить захочешь — всех обскочишь... Постоял он, значица, надо мной, слышу — отходит. Снова я глаз приоткрыл. Репкин мужика того, как куль с крупой, ухватил, навалил на плечи и — ходу. Как только в двери пролезли?.. Утром очухался, надо же, думаю, какая страхота во сне привидеться может. Глянул в угол, где топорик стоял, а его нету… И Репкина нету, и мужика того след простыл... Хотел было куда следоват сообщить, но храбрости не набрался. Как подумал, скажут мне: «Топор чей, а?! Твой? Ну и ответ держи». Или спросят, почто Репкина за руку не схватил? Или, думаю, дружки Репкины нагрянут да, как петуху, голову и отрубит.