Там, за морщинистым лбом, у старушки календарь, с датами она на «ты». И точно:

– Десятого января, в понедельник. Фургон подогнали. Грузчики аккуратненько всё вынесли и погрузили. Я подходила. Хозяйка, говорю, где? Переезжает на новую квартиру. Я думаю, и правильно, чего в этой развалюхе жить. Сейчас та-а-акие хорошие новые дома строят. С лоджиями. Я б сама переехала. Было б на что. А вернулись чего? Забыли что-то?

– Гражданка… Как ваша фамилия? – Байбаков вытаскивает свои корочки, сует Клавдии в нос, – оставьте свои координаты, – и явно, чтоб подсластить, – вы так толково рассказываете, мне б в отдел таких сотрудников.

Польщенная Клавдия диктует свой номер. Еще что-то пытается спросить, но Байбаков взглядом, как ковшом бульдозера, отодвигает её и, подхватив меня под руку, тянет за дверь, внутрь квартиры.

Под лестницей на затоптанной площадке валяется моя холщовая торба с банкой сгущенки. Не польстились «грузчики». Зато в остальном сработали на совесть. Поднявшись наверх, я ахнула: всё вывезено подчистую. Ну как всё? Кое-что оставили. В угол были свалены забракованные шмотки: что-то из моего детского, папины рубашки, устарели, не модные, ещё какие-то тряпки. Шубы, и мамина, и моя маленькая, папины куртки, дубленка, всё исчезло. Натуральный мех – вечная ценность. Там же, в тряпье, валялись распатроненные фотоальбомы. Может, искали в них деньги? И на окошке стоял ночник-сова. Просто забыли. Вывезли всю мебель, включая кухонную. Да, у нас была дорогая мебель, кое-что даже антикварное. Была. Теперь в квартире пусто, только тёмные пятна на обоях отмечают места, где стояли шкафы и комоды.

Мне не оставили даже раковины на кухне, она была вмонтирована в столешницу из искусственного камня, с ней и ушла.

– Ну дела… – протянул Глеб. – Как же вы, Лена, жить будете?

– А вы знаете, я хорошо буду жить, – мне почему-то было совсем не жаль ни мебели, ни тряпок.

Разве память в вещах? Память в голове. Я взяла с подоконника сову.

– Начну все заново. Ремонт сделаю. И будет тут мой новый дом. Только мой.

– Ну в новом доме надо на чём-то спать. Давайте я вам раскладушку привезу? И пару тарелок. А как вы посуду мыть будете?

Я махнула совой:

– В ванне. Ванну, надеюсь, не унесли?

Ванна была на месте. Старая, чугунная, вплавленная ножками в пол. Тут без отбойного молотка не управиться. Раковину со шкафчиками, правда, свинтили.

Байбаков уехал, потом вернулся. Привёз мне, как обещал, раскладушку, постельное бельё, целую коробку посуды и старый мобильник. Сказал:

– Я сюда Машин номер забил и свой. Вот, смотрите, сплошные телефоны спасения: 911, 112, 02, 02. Специально такой покупал. Запомнить легко.

Потом я заперла за ним дверь и начала новую жизнь. Только свою.

***

Знаете, куда я пошла первым делом? Ну уж, конечно, не в строительный магазин за новыми обоями. И не к Рустаму в петит узбек, хотя туда я собиралась, все-таки и он, и мама Мамля, и Верка, и мальчишками мне нечужие. Свои, можно сказать. Если бог не дал семьи, имею право выбирать в родственники, кого захочу. Я и выбрала. Их выбрала. И Африку, само собой.

Но прежде, чем являться им на глаза, надо привести себя в порядок. И пошла я в парикмахерскую. Нет, даже в салон. На вывеске так и написано: «Мой салон». Попросила мастера, длинного, эстетного, как гумилевский жираф, паренька, срезать мне розоватую каемочку с отросших волос, последнюю память о кукольном доме. А вот от предложения покраситься в модный цвет отказалась, даже вслушиваться в его чириканье: «Балаяш, шатуш, омбре…» не стала. Пусть будут свои. Блеклые, скучные, но свои. Мастер сразу перестроился, похвалил мою природную масть, обозвал тициановской блондинкой и, схватившись за фен, как за кинжал, приступил к укладке.

Не отказалась я и от маникюра с педикюром. Никогда ещё не пробовала. Надо ж когда-то начинать. Выбором цвета я поставила девушку-маникюршу в тупик. «Жёлтый?» Не хочу. «Фиолетовый? Он в тренде». Нет! «Красный?» Не-е-ет!!! – едва не срываюсь на визг. Все семь цветов спектра я отвергла. «Белый? Но сейчас никто…» Да, давайте белый. Белый – то, что надо. Незапятнанный. Не связанный ни с чем.

– Рустам, как ваши дела? – спрашиваю прямо с порога, сунув голову в дверь петит узбека.

Конечно, мы давно перешли на «ты», но это сакральная фраза. «Рустам, как ваши дела?» – это из прошлой жизни. Сколько уже жизней я считаю прошлыми? Три? Пять? Если считать в обычных днях, месяцах, некоторые жизни были совсем короткими. Но сколько всего вмещали. Депрессуха, надежда, любовь, страх, смерть, снова мрак депрессии… Целые эпохи. Тектонические пласты чувств. Они смещались, сминали меня, переформатировали. Какой я была в каждой из этих жизней? Несчастной истерзанной девчонкой. Влюбленной дурочкой. Хитрой изворотливой змеей. Безжалостной уби… Нет, я не убийца. Этого не было.

Какая я сейчас? Кто заглядывает в маленький магазинчик Рустама? Я не знаю. Пока не знаю.

А Рустам, вот он. Подскочил, подхватил меня сильными руками. Посыпалась с полок пестрая мишура чипсов, сухариков, печенюшек, лягухами спрыгнули на пол пластиковые бутылки колы и липтона, раскатились, прячась от хозяйских глаз под прилавок и стеллажи.

– Онасини скей! – радостно матерится Рустам, и из глаз его брызжут слёзы. – Закрываюсь, закрываюсь, брат, – кричит он вошедшему клиенту, – извини! – выталкивает его на улицу, запирает дверь, – Ленка! Где была?! Что?! Как?! – вопросы сыплют горохом, прыгают между рассыпавшимися упаковками. – Поехали, поехали. Сейчас домой позвоню, что ты нашлась.

И мы едем на окраину, и в деревянном доме, который в одной из жизней я считала своим, водружается на плиту казан с картошкой и курицей, закипает в большой кастрюле шурпа, мы смеёмся и плачем, говорим, перебивая друг друга, прихлебываем горячий зеленый чай. Ко мне жмутся Верка и малыши. Мамлякат гладит меня ладошкой по голове. Одной ладошкой гладит мои светлые волосенки, второй Веркины. И эти ладони на двух, в общем-то, не родных ей головах ощущаются материнскими.

А потом город затопила весна. Настоящая, буйная. Уж если дождь, так ливень. Так, чтоб вертикальной рекой. Чтоб смыло весь вытаявший из-под дырявого почернелого наста прошлогодний мусор. Уж если ветер, так, чтоб дуло-задувало, задирало подолы. Так чтоб не только девичьи коленки сверкали, чтоб уж до бедра заголить. Чтоб отвыкшие за зиму водители оборачивались, кряхтели: «Ну девки! Ну юбки! Это ж аварийно-опасно!» Если солнце, так, чтоб жгло-прижигало, сдергивало с плеч курточки, слепило глаза, сыпало веснушками на носы. Никаких полутонов, нюансов. Все сочно, многоцветно, ярко. Чтоб от света, от запахов, плывущих над прогретым асфальтом, щекотало в животе,