Гусары уходили вскачь. Но московиты не преследовали больше и их. Хованский боялся засады, знал стреляный воробей, как умеют заманить в тиски ложным бегством литвины. Впрочем, отступление Кмитича выглядело натурально. И в самом деле, многие по-настоящему уносили ноги от преследователей. Впервые Кмитич по-настоящему бежал от Хованского, чтобы реально спасти свое войско от полного разгрома. Тем не менее бой вышел равным, без преимущества той либо иной стороны. Каждый отошел на свои позиции, каждый понес потери, причем Хованский почти вдвое большие, чем Кмитич. Но московский князь все равно ликовал.

— Началось! Понеслась! Держись, пан Кмитич! То ли еще будет! — кричал он в пустоту, потрясая саблей над головой в высокой меховой шапке.

Но его сын не был столь уж воодушевлен. Потери были более, чем приличные — около семисот человек убитыми да раненными. Почти вдвое больше, чем потери Кмитича.

Однако Иван Хованский был полностью доволен исходом боя. К его ногам бросили захваченное знамя пехотной роты Паца, ему привели пленных… Впервые после позорных разгромов и отступлений ему самому удалось обратить в бегство своего ненавистного врага. Князь Иван Андреевич заставил наконец-то своего соперника показать спину и был сим нескрываемо счастлив. «Раз они бежали, значит я сегодня победил», — полагал Хованский. Он тут же отписал царю о своих успехах, писал, что выжгли и высекли Дубровну, Оршу, Че-рею, Толочин, жгли до самого Борисова, что в трех боях разбил три вражеских полка, зачислив в эти «победы» и мелкую стычку с пятидесятые партизанами в самой Орше. От царя к Хованскому также спешил курьер с донесением, чтобы воздержался от боев на время начала переговоров.

В эти же дни к Кмитичу на подмогу шло еще две тысячи солдат с юга. Это Михал Пац вел подкрепление, узнав, что тучи сгущаются на севере страны.

Алексей Михайлович в последнее время выглядел бледно, с темными кругами под глазами. Реже прежнего был благожелателен и редко улыбался, чаще нервничал и кричал на прислугу, иногда сидел отрешенно со слезой в глазах, иногда неожиданно без особой причины вскакивал, швыряя серебряный кубок об стену, пугая жену Наталью… Он все чаще вспоминал того странного заключенного, что навещал в тюрьме на Пасху 1655 года, пытаясь вспомнить его фамилию: «Как же его звали? Не Богдан ли? Не Степан ли? Может, Иван?» Ведь то, что говорил этот арестованный «не то Богдан, не то Степан» о будущем — исполнилось!

«Ни Алексей, ни Аннушка, ведь, долго не проживут, государь», — говорил тот странный человек, показавшийся Алексею Михайловичу полоумным, сумасшедшим. И верно! Умерли в малолетстве царские дети… И Алексей, и Аннушка… И про патриарха Никона правильно сказал. Лжеотец… Так и стало. В ссылке уже Никон давно, может и помер в своем вепсовском монастыре на Белом озере (ох, не помер! Ох, собирался вернуться!)… Что-то еще про будущего сына Петеньку говорил, что крови много прольет людской… «Имолиться буду, чтобы остановили тебя от грехов христианских ангелы небесные, чтобы не самым ярким пламенем гореть тебе в гиене огненной», — говорил тот арестант. Эти слова тоже хорошо запомнил царь.

«Может и прав этот пророк был? — думал Алексей Михайлович. — Может, грешен я, и война вся эта и есть мой главный грех? Сколько денег, сил, переживаний ушло за эти восемь годов! А сколько крови! Казна скоро совсем опустеет!»

— Это война польская, проклятая, все соки из тебя, государя-батюшки, высосала, — жалела мужа Натальюшка.

Ромодановский с Ртищевым тоже все чаще советовали прекращать опостылевшую всем войну. Друг детства Ро-модадовский, никогда не боявшийся говорить в глаза царю резкие речи, сейчас совсем обнаглел. Говорил, мол, скоро по-миру пойдем с голым задом. И Ртищев не отставал со своими жалобами:

— Я уже на собственные деньги оружие закупаю, желда-кам выплачиваю! До коле?!

И лишь один Хованский убеждал:

— Дай мне хотя бы пять тысяч ратников, светлый царь, и я тебе добуду все Витебское воеводство, а голову этого проклятого Кмитича на серебряном блюде принесу к ногам твоим!

Но что Хованский!? Трепач он и есть трепач. Одним словом — Тараруй.

Алексей Михайлович уже с недоумением впоминал, как на полном серьезе собирался быть царем Московии и королем Речи Посполитой, как наивно и тщетно ожидал утверждения поляками себя в этой анекдотичной должности. Сейчас ему было ужасно стыдно за все это. С таким же успехом можно желать быть одновременно буддийским ламой и протестантским пастором! Ну, и какой мало-мальски нормальный поляк, католик, согласился бы, чтобы его королем был провозглашен православный царь далекой страны, страны, на православие которой даже православные литвины смотрят искоса! Как он мог так глупо обманываться, так по-детски надеяться?! Поляки тянули время, собирали войско, моро-чали ему головы, а он, светлый царь, уже начинал подписывать документы, именуя себя государем Речи Посполитой!

Вновь и вновь прокручивая в голове этот казус, царь жутко серчал, злился на самого себя и сам себя желал бы поколотить, как он однажды сильно поколотил Никона. «Может лучше бы было оставить при себе этого старца? — думал царь о Никоне. — Ведь можно было бы его лишить патриаршего сана, но оставить каким-нибудь советником. Или нет?»

С другой стороны царь сам себе говорил, что наказание Никона — справедливое. «Если бы не этот хитрый и жадный мордвин, то я, возможно, уже закончил бы эту войну победителем. Отвоевал бы Смоленск, взял бы Полоцк и сидел бы, почивая на лаврах. Так нет! Захотелось этой коровьей морде и Вильну взять, и Швецию завоевать, и Польшу! Все же правильно, что я его лишил всего и сослал к черту!»

Теперь Алексей Михайлович окончательно соглашался на мир с королем, и даже решил не упорствовать и пойти на определенные уступки литвинам, лишь бы побыстрей заключить с ними мир и закрепить пусть не всю, но хотя бы самую лучшую часть захваченной земли литовской. Полоцк у себя желал оставить да Смоленск сохранить за собой…

С инициативой новых переговоров Алексей Михайлович выступил еще в январе, когда к Яну Казимиру московский посол вручил грамоту, где предлагалось организовать встречу двух комиссий по заключению мира. После визита в Москву комиссара Самуила Венславского обе стороны согласились встретиться весной на Смоленщине. После того, как прошла весенняя распутица и солнце изрядно подсушило проснувшуюся от зимы землю, в Смоленске уже имели подробную царскую инструкцию того, чего нужно добиться от комиссии Речи Посполитой. Главное, на что делал упор царь, это не уступать литвинам восточных от Днепра земель, рассматривать Днепр как границу между двумя державами. По поводу Полоцка Алексей Михайлович напутствовал своих послов «стоять крепко, не уступать». Конечно, государь московский понимал, что литвины также намерены крепко стоять за свой знаменитый город, поэтому Алексей Михайлович решил не скупиться по сумме выплат контрибуции за Полоцк. Не желал возвращать царь и Дюнабург. Правда, царь понимал и то, что литвины могут не пойти на уступки сих городов. Но на такой случай он велел своим послам уступить и Полоцк, и Дюнабург в замен на Смоленск и еще четырнадцать городов Смоленщины, с дополнительным требованием, чтобы король не переделывал московские церкви обратно в костелы к западу от Днепра, чтобы дал волю казакам, а главное, чтобы признал московского государя титуловаться царем «Малой и Белой Росии» — термин, который так толком никто из посполитых комиссаров и не понял на первых переговорах. Впрочем, и крымский хан не понимал, что имеет ввиду царь под «государем Малой и Белой Росии», какие именно земли называет Белой Росией, какие Малой, и почему вдруг эти земли ему принадлежат по праву. По какому праву?