В январе 1991 г., когда РПФ захватил ключевой город северо-запада, Рухенгери, родину Хабьяриманы, правительственные войска, поддерживаемые французскими десантниками, выбили мятежников оттуда за сутки. Спустя несколько месяцев, когда посол Соединенных Штатов в Руанде высказал предложение о том, чтобы правительство Хабьяриманы отменило этнические удостоверения личности, французский посол замял эту инициативу. Париж рассматривал «франкофонную Африку» как chez nous[11] — буквальное продолжение отечества, и тот факт, что РПФ возник на территории англоязычной Уганды, распалял старинную племенную фобию французов по поводу англосаксонской угрозы. Укутанные в защитное одеяло этой имперской заботы, Хабьяримана и его правящая клика могли подолгу игнорировать РПФ и сосредоточиваться на своей кампании против невооруженного «внутреннего врага».

Через несколько дней после однодневной оккупации РПФ города Рухенгери, в январе 1991 г., РВС фальсифицировали нападение на один из собственных военных лагерей на северо-западе. В атаке обвинили РПФ, и в отмщение местный бургомистр организовал массовое истребление багогве — полукочевой подгруппы тутси, которая прозябала в крайней нищете; было убито множество людей, и бургомистр велел закопать тела в своем собственном дворе. ПОСЛЕДОВАЛИ ДАЛЬНЕЙШИЕ ИЗБИЕНИЯ; К КОНЦУ МАРТА БЫЛИ УНИЧТОЖЕНЫ СОТНИ ТУТСИ СЕВЕРО-ЗАПАДА.

— В тот период нас по-настоящему терроризировали, — вспоминала Одетта. — Мы думали, что нас истребят под корень.

В 1989 г., когда Одетту уволили из больницы, ее приводила в бешенство быстрота, с которой люди, которых она полагала своими друзьями, отворачивались от нее. А спустя год она уже вспоминала об этом периоде как о «хороших временах». Как и многие руандийские тутси, Одетта вначале отреагировала на войну негодованием в адрес мятежников-беженцев — за то, что они подвергли смертельной опасности оставшихся в стране соплеменников.

— Мы всегда считали, что эмигранты богаче нас и лучше устроены, — говорила она мне. — Мы уже стали воспринимать наше положение здесь как нормальное. Я говорила своим двоюродным сестрам и братьям за границей: «Зачем вам возвращаться? Оставайтесь, ведь вам там лучше», — а они отвечали: «Одетта, даже ты заговорила словами Хабьяриманы!» РПФ пришлось заставить нас осознать, что они страдали, живя в изгнании, и мы начали понимать, что все это время мы не думали об этих изгнанниках. Поэтому 99% тутси понятия не имели, что РПФ соберется напасть. Но мы начали обсуждать это, и до нас дошло, что к нам спешат наши братья. А хуту, с которыми мы жили рядом, не воспринимали нас как равных. Они отвергали нас.

Когда Одетта и ее муж Жан-Батист стали навещать жен заключенных в тюрьмах тутси, Жан-Батисту позвонил генеральный секретарь службы безопасности, которого он считал своим добрым другом. И дал мужу Одетты дружеский совет: «Если хочешь умереть, продолжай ходить к этим людям».

Перед узниками тюрем — такими, как Бонавентура Ньибизи, сотрудник кигальской миссии Агентства США по международному развитию, — перспектива гибели маячила еще отчетливей.

«Заключенных убивали каждую ночь, а 26 октября должны были убить и меня, — рассказывал он мне. — Но у меня были сигареты. Тот парень подошел ко мне и сказал: «Сейчас я тебя убью», — а я дал ему сигарету, и он сказал: «Ладно, мы убиваем людей просто так, и сегодня я тебя не убью». КАЖДЫЙ ДЕНЬ ЛЮДИ УМИРАЛИ ОТ ПЫТОК. ИХ ВЫВОДИЛИ ИЗ КАМЕР, А ВОЗВРАЩАЛИ ИЗБИТЫМИ, ИСКОЛОТЫМИ ШТЫКАМИ, И ОНИ УМИРАЛИ. Я несколько ночей спал рядом с мертвецами. Полагаю, изначально было задумано убить всех, кто сидел в тюрьме, но Красный Крест начал составлять списки заключенных, так что сделать это стало затруднительно. Режим хотел сохранить свой благоприятный международный имидж».

Одним из лучших друзей Бонавентуры в тюрьме был бизнесмен по имени Фродуальд Карамира. И Бонавентура, и Карамира были родом из Гитарамы, провинции на юге страны, и оба были урожденными тутси. Но еще в юности Карамира обзавелся удостоверением личности хуту — и не прогадал: в 1973 г., когда Бонавентуру исключили из школы, потому что он был тутси, Карамира, который учился вместе с ним, не пострадал.

— Но правительству Хабьяриманы не нравились хуту из Гитарамы, а Карамира был еще и богат, так что его арестовали, — пояснил Бонавентура. — Он в тюрьме вел себя весьма достойно, всегда пытался выручить сокамерников, покупал сигареты, спальные места, одеяла. Когда он выбрался из тюрьмы (что ему удалось сделать раньше, чем мне), моя жена была беременна нашим первенцем, и он сразу же отправился навестить ее. После марта 1991 г., когда правительство выпустило всех нас из тюрьмы, я несколько раз виделся с ним. Он приезжал ко мне домой или на службу. А потом однажды вечером — раз… — Бонавентура прищелкнул пальцами, — и он стал совершенно другим человеком. Мы больше не могли общаться, потому что я — тутси. Так случилось со многими людьми. Они менялись так быстро, что я поневоле задавался вопросом: «Да неужели это тот самый человек?»

Летом 1991 г. в Руанде начала свое существование столь долгожданная многопартийная система. Такой резкий скачок из тоталитаризма в свободный политический рынок не может не порождать бурные страсти, даже когда предпринимается искренне благонамеренными лидерами, а в Руанде политическая открытость изначально замышлялась с выдающимся вероломством. Большая часть десятка партий, которые внезапно начали требовать внимания к себе и накапливать влияние, были просто марионетками НРДР Хабьяриманы, созданными президентом и аказу для того, чтобы сеять смятение и высмеивать всю эту затею с плюрализмом. Лишь в одной из настоящих оппозиционных партий были широко представлены тутси; остальные были поделены между убежденными реформаторами и экстремистами-хуту, быстро превратившими «демократические дебаты» в клин, который еще сильнее расколол и без того разделенное гражданское общество, выдавая руандийскую политику за простой вопрос самозащиты хуту. Это была позиция «мы против них» — все мы против всех них; любой, кто осмеливался предложить альтернативный взгляд, был одним из них и мог начинать готовиться к последствиям. И именно Фродуальд Карамира, неофит хутуизма, дал этому четкому плану — и какофонии идеологического дискурса, который разгорелся в связи с ним, — фанатичное имя «Власть хуту».

«Я не знаю точно, что произошло, — рассказывал мне Бонавентура. — Говорят, Хабьяримана уплатил ему за переход в свой лагерь десятки миллионов, и он действительно стал главой «ЭлектроГаза» (государственной компании коммунальных услуг). Единственное, что я знаю, — это что он стал одним из самых важных экстремистов, а прежде был совсем не таким. Очень многое менялось, и невероятно быстро, но все равно трудно было понять — трудно поверить, — сколь многое менялось».

* * *

Однажды в январе 1992 г. в кигальский дом Бонавентуры пришли солдаты.

«Нас с женой в тот момент не было дома. Они выбили двери, — говорил Бонавентура. — Они вынесли все, связали слуг. Моему сыну было тогда девять месяцев от роду, — они оставили рядом с ним гранаты. Он играл с гранатой в гостиной — целых три часа. Потом кто-то случайно проходил мимо и заметил это, и, к счастью, мой сын остался жив».