— Брат, ты ведь и сам свою клятву нарушил. Мы втроем Всеславу крест целовали, говорили: приди к нам для мира и совета, не сотворим тебе зла. Он же поверил и приехал к Смоленску. И в шатре у тебя твои отроки схватили его.

— Зачем все это рассказываешь мне, будто я не знаю или забыл? — вспылил Изяслав. В противоположность брату он стал красным, как алая византийская парча. — Всеслав сам виноват: для чего нарушитель клятвы верит крестоцелованьям других? Хитрость на войне — доблесть.

— Отец наш, князь Ярослав, не хитростью дал мир русской земле, — упорствовал Всеволод, но голос на старшего брата не возвышал, — а врагов у него побольше было. За то и прозвали его Мудрым.

Изяслав сел в свое точеное кресло с подлокотниками в виде прыгающих рысей, прожевал ложку медовых ягод, запил квасом. Остыл и помягчел.

— Памятью отца я не меньше твоего дорожу, брат. Хоть и не ходил у него в любимцах, как ты. Велик был каган Ярослав, и нам подобает к тому же стремиться. Если половцев навели на Русь Всеславовы бояре, тогда степнякам прямая дорога к Киеву. Нельзя позволить им погубить отчий град.

— Нельзя, — подтвердил Всеволод. — Но если Бог казнит, то люди не помилуют и войско не спасет. Когда еще был я в Переяславле и гонцы только повестили о нашествии, в терему у меня сидел монах из Тьмутаракани. Про себя сказывал, что прежде жил в Печерском монастыре и теперь туда же возвращается. Назвался Никоном. Может, знал ты его?

— Не упомню. Под рукой у Феодосия сотня чернецов, где же всех знать.

— А тогда-то их, помню, сильно меньше было. Этот Никон сказал, что он от твоего княжеского гнева лет восемь назад из обители ушел. Будто грозился ты тогда печерских монахов разогнать, а его самого в заточение бросить.

— И впрямь, что-то было такое, — с неохотой вспомнил Изяслав и спросил недовольно: — Да к чему ты мне про этого пугливого чернеца говоришь?

В истобку вошел холоп, поставил на стол полную кваса серебряную братину с двумя ковшиками по бокам и блюдо сдобных заедок. Поднял с пола княжье обручье. Изяслав протянул руку, раб застегнул на зарукавье браслет. С собой унес опорожненную посудину.

— Этот Никон чернец не пугливый, а смиренный, шуму и свар не любит. Он ученый монах, большой книжник. Про поганых куманов он так сказал: Бог в гневе своем наводит иноплеменников на русскую землю. Еще сказал: когда впадает в грех народ, Господь его казнит мором или голодом, или нашествием поганых. Или иные казни посылает, чтобы одумались и вспомнили о покаянии.

— Что ж думаешь, брат, одолеют нас половцы? — Изяслав тяжким взглядом смотрел на Всеволода. — Монах сам пуглив и в тебе страх поселил?

— Не позорь меня, брат, — тихо и кротко попросил переяславский князь. — То Божий страх. Земная участь меня не страшит — от Бога боюсь отступить.

— Где тебе отступить, — усмехнулся Изяслав. — Ты пост строже иных чернецов держишь и от пития хмельного бежишь. Нищих при своем дворе развел, на милостынь твою всякий сброд кормится. Монахов без разбора привечаешь, а ведь и к ним нужна строгость, чтобы не творили своеволия от Божьего имени.

— Монах ничью волю не творит, кроме Господней, — воскликнул Всеволод. — А если творит, то не монах он, лишь рясой прикрывается. Тебе ли не знать этого, когда в твоей земле Печерская обитель сияет, будто солнце.

— Знаю, знаю, — подобрел киевский князь, — не бушуй, брат. Вот что я думаю: надо нам идти в Печерский монастырь, просить благословения на битву с половцами и молитв на одоление поганых.

Всеволод просветлел лицом и заулыбался.

— Да и я о том же думаю, брат.

— На том и порешим. Только Святослава дождемся. Пойдем-ка, брат, к боярам, проведаем, не заснули ль там еще.

— Постой, — вспомнил младший. — А где твой Душило?

— В яме сидит, — враз поугрюмел киевский князь.

— За что?! — сильно удивился Всеволод.

— За дело.

— А может, отпустишь? — попросил младший брат. — Он бы сгодился в битве.

— Когда забуду, за что сидит, тогда отпущу, — буркнул Изяслав.

Захарья еще с вечера распорядился нагрузить телегу бочонками с медом и с деревянным лампадным маслом да мешками пшена, чтобы с утра не болела об этом голова.

О другом она теперь болела постоянно. Десяти дней не прошло, как от пристаней в устье Почайны отчалили три Захарьевых лодьи и поплыли вниз по Днепру, к греческому Корсуню. Большие лодьи везли товар: собольи, куньи, горностаевые, бобровые, беличьи, лисьи меха, медвежьи, волчьи, рысьи шкуры-полсти, плотные скатки льняного полотна, тяжелые круги воска, бочки меда, рыбий зуб и поднепровский янтарь.

На лодьях кроме кормчего и нанятых гребцов плыла стор ожа, набранная из киевских и пришлых вольных кметей. Таких в любом граде Руси вдосталь. Не успел прибиться к княжьей либо боярской дружине — сам ищи себе хлеб, подряжайся к купцам и ходи с ними по всей земле, от Студеного до Хвалынского моря. Захарья заранее присматривал сторожей для своего обоза: киевские вольнонаемные мужи всегда на виду и всегда шумны. Со всеми успел сговориться, сошелся в цене, как вдруг на тебе. Десяток нанятых им кметей тысяцкий Косняч посадил в поруб вместе с полоцкими дружинниками. Еще четверых порубили у Брячиславова двора. И нужно было им слушать волхвов на торжище! В последний день Захарье и Даньше пришлось впопыхах рядиться с первыми встречными бродягами, у которых на поясе болтался меч.

Захарья и сам бы повел обоз на Корсунь, но Даньша для этого подходил лучше: знал греческую речь. Некогда игумен княжьего Дмитровского монастыря Варлаам плавал в Царьград и на Святую землю. Князь Изяслав послал с ним для сопровождения малую дружину. В том отряде и состоял Даньша и за год паломничества наторел в грецкой молви. А что с греками надо держать ухо востро, не то живо вокруг пальца обведут, это Захарья хорошо понимал. С ромейскими купцами в Киеве он торговался до хрипоты и все равно не досчитывался прибытка.

Вскоре от пристаней на Почайне должен был отойти другой обоз во главе с самим Захарьей — до Новгорода. Но все мысли его сейчас были об ином. Через седмицу после отплытия Даньши Киев облетела весть о половцах. Сердце у Захарьи будто в ледяную воду прыгнуло. Лодьи, верно, добрались уже до Псела. Может, и далее — до Ворсклы. Лакомый кусок для степняков. А не удастся пограбить, так спалят обоз, им чужого не жалко — зажгут стрелы и пустят на реку. Захарья потерял сон и покой.

Сам бы он не додумался. Подсказал Несда, богомольная голова. Надоумил пойти к печерским монахам и просить у них молитв. Они, мол, ближе к Богу. Когда-то Захарья тоже молился Христу, внимал епископу Леонтию в Ростове. Да все давно позабылось, и не было другого Леонтия, чтобы напомнить.

Он долго сидел на лавке, задумчиво стругал чурбачок, игрушку для дочки. Резное дело Захарья любил. Иногда так деревяшку изузорит — загляденье. Но в этот раз не дострогал, бросил и пошел на двор. Велел грузить телегу — в монастырь везти дары-поминки. Авось поможет монашья молитва. Попутно еще вот что придумал: после монастыря пойти на Лысую гору, принести жертву старым богам. Одно другому не помеха, так решил.