Увидев, как у Кати брызнули слезы, сочувственно добавил:

— Что поделаешь, милая, война, а мы солдаты этой войны. Он еще вернется к вам, а сейчас прощайтесь, и быстрее.

Катя повисла у меня на шее и стала целовать. Опять у меня шевельнулась неприятная мысль: «Ну разве ж можно так, словно мы годы знакомы? Не детский ли это каприз? Или распущенность?» Я силой освободился и выскочил за дверь, меня начали душить жалость к Кате и почему-то обида на Чернявского, хотя я и понимал, что это от него не зависит. В «эмку» я не сел.

Ехали мы недолго навстречу огненным радугам ракет и строчкам трассирующих пуль. Если раньше слышался почти равномерный громовой раскат фронта, то теперь можно было четко различить отдельные выстрелы и разрывы. Остановились в месте, где, судя по карте, должна была быть деревня. Но где же она? Снова, как и в других деревнях, не уцелело даже развалин…

Штаб разместился на берегу небольшой речушки в погребах да банях, вкопанных в землю, взвод охраны — в ближнем лесу, в шалашах из еловых лап. Оперативный отдел тоже занял одну баньку. Начальник отдела и офицеры спали на полках и столе, а мне не было места, и я спал под столом на перекладине между ножками стола. Сказать, что спал, будет натяжкой — мучился…

Стояли крепкие январские морозы. Дивизия растянулась на многие километры и постепенно сосредотачивалась на отведенных участках лесных массивов. Снабжение продовольствием и боеприпасами затруднялось из-за снежных заносов, начался голод. На день выдавался всего один сухарь да варилась жиденькая похлебка. Самолеты У-2, летая над макушками леса, сбрасывали нам по два мешка сухарей и мешку сахара, но так прокормить 10 тысяч бойцов дивизии, конечно же, было невозможно. Люди ходили как тени, приобретая необычный для военных страшный вид. Истощенные, небритые, в саже костров, обгорелые… Начался падеж лошадей артиллерийских упряжек и обозов — кормить их было нечем. Враг сжег все: дома, сараи, сено и солому, угнал население; он оставил нам опустошенную мертвую землю.

Командир дивизии отдал распоряжение рубить ветки берез, распаривать их в бочках из-под бензина и кормить лошадей, но это не спасало от падежа. Поступил приказ трупы лошадей после снятия шкуры закапывать, но промерзшая земля была крепче бетона, тратить на рытье скотомогильников и без того слабые силы солдат было бесчеловечно, и трупы никто не закапывал. На самом деле их съедали, вплоть до копыт. Командование дивизии знало об этом, но ничего не могло поделать: скудный солдатский паек при таких морозах и жизни в шалашах не позволял применять меры наказания, и командиры смотрели на это, как говорится, сквозь пальцы.

Я питался на кухне взвода охраны и хозвзвода. У офицеров штаба была своя кухня, и им выдавали офицерский дополнительный паек (консервы, сливочное масло, папиросы, чай, сахар и даже шоколад). Не все использовали свой доппаек — при большинстве старших офицеров были так называемые «походно-полевые жены», или ППЖ. Их прихватили с собой из Осташкова, и, конечно же, одного сухаря им было мало.

Однажды в конце января командир дивизии Капитохин вызвал всех командиров полков и отдельных частей на совещание. Чувствовалось, что вскоре наша дивизия должна вступить в бой. Поскольку совещание было секретным, мне предложили уйти во взвод охраны и там переночевать.

Я вновь оказался среди своих друзей еще по Внукову, не было только Саши Мезенцева, с которым случилось несчастье. В шалашах для освещения днем, когда не горел костер, пользовались стреляной гильзой от 45-мм или 37-мм пушки. В ней пробивали вверху отверстие для заправки бензином и поступления воздуха, конец сплющивали, вставляли фитиль. В бензин добавляли соль, чтобы не воспламенялся. Такими самодельными лампами, хотя они и нещадно коптили, пользовались широко во всех частях.

Такая лампа была подвешена к жерди шалаша. Когда Мезенцев спал, лампу кто-то задел или она сорвалась с проволоки, упала спящему на лицо, бензин пролился, вспыхнул и сжег Саше лицо и глаза. Пожар погасили, на голову Саше набросили шинель и отправили в госпиталь, но спасти лицо и глаза не смогли. Жаль было такого красивого парня, ставшего калекой, не вступив в бой.

После почти условного ужина мы сидели вокруг костра в шалаше, вход в который был прикрыт плащ-накидкой. От костра веяло жаром, а по спине гулял мороз. Сидели, переговаривались, дремали. Иногда измученный солдат засыпал, вытягивал ноги, и они в валенках попадали в костер. Валенки тлели, пока не припекало ноги. Такие неудачники щеголяли в полусгоревших валенках — других не было, на фронт их не доставляли, считая, что дивизия полностью экипирована.

Были у костра и другие неудачи. Все мы под шинелями носили телогрейки и ватные стеганые брюки. Бойцы, чтобы согреться, распахивали шинели, и стоило искре упасть незамеченной на брюки или телогрейку, как она прожигала верх или подкладку, и внутри начинала медленно тлеть вата. Пока боец спал, вата выгорала, оставляя целой подкладку и верх ватника. Только когда где-то прижигало спящего, он вскакивал как ужаленный, не сразу поняв, что случилось, — вроде бы брюки или телогрейка целы на вид, а не греют — вата выгорела. Некоторые у костра клевали носом, опуская голову в ушанке почти в костер, и потом щеголяли в полусгоревшей шапке.

Не все решались бриться на морозе. Тогда, чтобы побриться, кроме собственно опасной бритвы, нужно было иметь горячую воду, мыло для намыливания подбородка, помазок. В частях были парикмахеры, но они успевали приводить в порядок лишь командный состав, поэтому солдаты обросли щетиной и, не умываясь, закоптились. Донимали вши, выдававшийся против них растительный порошок «пиретрум» не помогал.

В один из дней комдив созвал всех командиров и заявил, что разведотдел обнаружил утечку секретной информации, и об этом стало известно в штабе армии. Приказано было всех девиц, которых подобрали по дороге на фронт, пропустить через разведотдел и отдел контрразведки СМЕРШ. После проверки всех отправить в Осташков.

У нас был капитан, командир отдельного истребительно-противотанкового артдивизиона, высокого роста красавец и умница. Он один из немногих, если не единственный в дивизии, был награжден орденом Красного Знамени. Я уже описывал, как были одеты офицеры-артиллеристы в нашей дивизии, но этот капитан выделялся среди всех. У него в подчинении служил командиром батареи старший лейтенант Капитохин, сын комдива. Может быть, поэтому капитан, назовем его Кравцов, осмелился дерзко заявить:

— А я свою не отдам!

Младший Капитохин тоже сказал, что не отдаст. Старший Капитохин сверкнул глазами и повысил голос:

— Под трибунал захотели?! Мы на фронте и вот-вот начнем боевые действия, а среди нас черт знает кто! Попробуйте не выполнить приказ! — пригрозил он. — Тем более ты, сукин сын! — сказал он своему сыну.

У Кравцова ППЖ была под стать ему самому, настоящая красавица, нежнотелая, рослая, пышущая здоровьем и молодостью. Таких редко можно увидеть, не говоря уж о том, чтобы быть с ней близким. Поговаривали, что между ними страстная любовь, что Кравцов дал ей обещание жениться, как только представится возможность. И вот теперь он должен отослать ее на проверку в СМЕРШ, а затем ее отошлют в Осташков! Расстаться с любовью ему казалось невозможным.