– Мы слышали шум, – театрально заявил граф. Он и правда ощущал себя на сцене, раскрасневшийся, довольный собой и сразу помолодевший лет на десять. Бенкендорф представил этого удальца и красавца во дни лихой юности, где-нибудь под Очаковом или Измаилом.

– Дуэли запрещены, – бодро сообщил Толстой, разглядывая противников. – Но тут, я вижу, смертоубийства не было? Вы, молодой человек, – обратился он к оскорбленному мужу, – поедете с нами. Я вручу вас прусским властям на границе. А вы, Александр Христофорович, арестованы, сдайте шпагу.

От Шурки не укрылся довольный блеск в глазах Потоцкого. Держи карман! Дело не окончится даже письмом государю. Оба врага живы. Дуэль можно считать несостоявшейся.

Полковник протянул командиру шпагу эфесом вперед.

– Жаль, красивая была игрушка, – Толстой поднял из травы обломок клинка Потоцкого. – В Париже закажу себе такую гарду. – Он обернулся к Бенкендорфу: – Ступайте, голубчик, в карету. Арест будете отбывать там.

Осень 1807 г. Франция.

Последние числа ноября пришли в Париж порывом жары. Почти египетской. Над бульварами кружили воронки пыли, поднятые сухим, обжигающим ветром. Остряки называли каждый прожитый день битвой у пирамид[11].

К полудню улицы пустели, и лишь в кафе под полосатыми маркизами собиралась публика. Еще больше людей искало уединения на каштановых аллеях Пале-Рояля. Фонтан пересох, пушка палила в шесть вместо двенадцати, когда солнце начинало путь с эмалевого, грязно-голубого неба к расплавленному горизонту.

В одну из таких пятниц двое молодых людей сидели на летней террасе кафе «Фраскати» и наблюдали, как нарядная публика в поисках тени слоняется от одного навеса к другому. Их круглый столик засыпали жухлые цветы глицинии, и девушка в длинном переднике, туго перетягивавшем грудь, то и дело сметала мусор чистой тряпицей себе в подол. При этом она грациозно приподнимала край глазетового платья, демонстрируя изящную ножку в туфельке с трехцветным республиканским помпоном.

– Какая козочка, – вздохнул один из посетителей, вытирая пот со лба.

Второй неодобрительно покосился на товарища и заерзал.

– Я вас умоляю, Александр Христофорович, мы говорим о серьезных вещах…

Собеседник смерил его презрительным взглядом.

– Мы говорим о деньгах. Если их, конечно, можно назвать серьезными.

Оба уставились друг на друга, едва сдерживая неприязнь. В иное время они не решились бы разделить трапезу. Один считал другого неразборчивым и опасался за пищеварение. В ответ его самого подозревали в намерении подлить цикуту.

Но сейчас перед спутниками мирно стояла бутылка шабли. В вазочках плавилось мороженое с воткнутыми вафельными кокардами. Есть по жаре не хотелось. Но и сидеть просто так не принято. Им принесли ведерко льда и кувшин с нарезанными лимонными дольками.

– Я слушаю вас, Карл Васильевич. – Неразборчивый любитель «козочек» взял серебряные щипцы и начал укладывать лед в кувшин. – Сколько?

– Двести наполеондоров[12]. – Собеседник снял круглые очки, отчего его лицо приобрело выражение фальшивой беспомощности. – Или триста. Ассигнации не нужны.

– Почему не счет в банке? – насмешливо осведомился товарищ.

– Лучше ваши связи, – парировал очкастый.

Они разговаривали в открытую. Отчего взаимное нерасположение становилось только очевиднее.

Трудно было представить двух более несхожих людей. Один, высокий и худой, даже костлявый, бесцветностью лица походил на моль, которую хозяйка чудом не прибила, перетряхивая шубу по весне. Второй, маленький, юркий, смуглый и носатый, напоминал попугая. В его черных глазах, увеличенных до неправдоподобия толстыми стеклами окуляров, дремала безмятежность южной ночи. Мало кто замечал, что на самом деле они лишены не только теплоты, но и всякого выражения.

– Никогда не поверю, будто государь вместе с инструкциями не снабдил вас нужной суммой.

Собеседник поморщился.

– Наши казенные средства хороши только для недорогих борделей. Я же встречаюсь с господином Талейраном в игорных домах высшего разряда. У графини Тышкевич, например.

– Займите, – равнодушно протянул товарищ.

Носатый скрипнул зубами. Признание было унизительным: ему никто не стал бы открывать кредит. Но именно он – скромный труженик, бумажный червячок, чернильная душонка – был едва ли не главным действующим лицом русского посольства. Незаметный, вкрадчивый, возведший аккуратность в принцип, а профессионализм – в перводвигатель Вселенной, Карл Васильевич Нессельроде поднимался по дипломатической лестнице, преодолевая каждую ступень с заметным усердием. Его отец был послом в Лиссабоне, а мать – португальской баронессой. Но Нессельроде всеми силами показывал, что опирается только на себя. И много выигрывал от этого. По рождению он принадлежал к высшей бюрократии. Тем не менее его считали парвеню, с самого начала предполагая, что для «приказного» совесть – недопустимая роскошь.

– Поймите, за каждым шагом министра иностранных дел следят. Мы можем встречаться только за карточным столом…

– А вы не преувеличиваете усердие Фуше? – Бенкендорф прищурился. – У страха глаза велики.

Карл Васильевич поморщился. Они были одних лет, но сколько же наивной спеси, самоуверенности, дилетантства демонстрировал его товарищ!

– Взгляните на тот стол, – попросил Нессельроде. – Этот ленивый детина уже час потягивает одну чашечку. Не жарковато ли для шоколада? А знаете, почему он не закажет мороженого? Министерство полиции заранее оплатило прейскурант для своих сотрудников. На год вперед. Вне зависимости от погоды…