– Представь себе мир без Баха. Представь себе хеттов без Христа. Чтобы понять истинность иного, чуждого тебе явления, сначала освободись от того, без чего, по-твоему, обойтись невозможно.

Спасибо тебе, Ф. Спасибо тебе, любовник мой. Когда же, дорогой ты мой, я смогу видеть мир не твоими глазами? О Смерть, все мы – ангелы при твоем дворе, и храмы твои – больницы! Друзья мои умерли. Люди, которых я знал, умерли. О Смерть, почему ты каждую ночь в Хэллоуин превращаешь? Мне страшно. Не понос – так золотуха: если запор меня не мучит, значит, страх гложет. О Смерть, пусть ожоги мои от бенгальских огней заживут. Деревья вокруг бревенчатого дома Ф. (где я сейчас пишу) темны. В нос бьет запах яблок. О Смерть, почему дела твои скорбные всем ведомы, а слова покрыты мраком тайны? Коконы мягкие, противные до омерзения, от них мурашки по коже бегут. Боюсь гусениц, алчущих рая бабочек. Катерина, ты, наверное, в цветок небесный перевоплотилась? А ты, Ф., небось – в орхидею? А Эдит, должно быть, стала чем-то вроде сена или соломы? Паутина боится Смерти? Смерть как-то связана с Болью или Боль – в другом лагере? О Ф., как же я любил этот бревенчатый дом, когда ты пригласил нас с Эдит провести здесь медовый месяц!

Хижины Канаваке опустели – мужчины, женщины и дети ушли в поле, набрав полные пригоршни зерен. Пришла весна 1675 года – время сеять кукурузу.

– Юх, юх, – звучал напев песни, под которую по обычаю сеяли маис.

Дядюшка Катерины сжал кулак над желтой кучкой, убаюканной в ладони. Он ощущал силу семян, их желание покрыться землей и взорваться ростками. Они, казалось, с силой разжимали его пальцы. Дядюшка сложил ладонь, и одно семечко упало в землю.

– Да, – задумчиво сказал он, – вот так наша прародительница упала с небес в пустыню первозданных вод. Кое-кто думает, что звери водоплавающие – выдра, бобер и ондатра – заметили, что прародительница падает, и решили сделать так, чтобы она не разбилась. Для этого они быстренько стали выгребать землю из-под подводного ила.

Внезапно он напрягся. Каким-то шестым чувством дядюшка ощутил зловещее присутствие отца Жака де Ламбервиля. Да, он священника больше чем за милю чуял, когда тот шел по деревне. И дядюшка Катерины наслал призрака, чтобы тот поприветствовал иезуита как положено.

У хижины Текаквиты отец Жак де Ламбервиль замешкался. «Все в поле ушли, – подумал он, – так что нет смысла и пытаться, даже если в этот раз они меня впустят внутрь».

– Ха-ха-ха, – донесся до него изнутри звонкий смех.

Священник развернулся и пошел к двери. Тут откуда ни возьмись явился призрак, поприветствовал иезуита, и они стали бороться. Голый призрак легко подставил ножку своему облаченному в рясу сопернику. Он набросился на священника, который, запутавшись в складках рясы, отчаянно пытался освободиться. Призрак в ярости своей также умудрился запутаться в его рясе. Иезуит быстро смекнул, что это дает ему определенные преимущества. Пока призрак задыхался в складках рясы, священник лежал, затаив дыхание. Потом поднялся и распахнул дверь.

– Катерина!

– Ну, наконец!

– Что это ты здесь делаешь, Катерина? Вся твоя семья в поле ушла кукурузу сажать.

– Я себе расшибла большой палец на ноге.

– Дай-ка посмотрю.

– Нет. Пусть дальше болит.

– Как ты говоришь замечательно, дитя мое.

– – Мне уже девятнадцать. Все меня здесь ненавидят, а мне дела нет до этого. Тетки меня все время толкают и пинают, но я на них камень за пазухой не держу. Мне дерьмо за всеми носить приходится, ну так что ж – надо ведь кому-то этим заниматься. Но, отец мой, все они хотят, чтобы я трахалась – а я трахалку свою выкинула.

– Да, не надо тебе быть индейской давалкой.

– Что же мне делать, отец мой?

– Дай-ка я погляжу на большой палец на твоей ноге.

– Да!

– Мне нужно снять твой мокасин.

– Да!

– Здесь?

– Да.

– А тут?

– Да!

– У тебя пальцы холодные, Катерина. Мне нужно их растереть ладонями.

– Да!

– А теперь подышать на них нужно, знаешь, как на холодные пальцы зимой дышат.

– Да!

Священник надсадно задышал на маленькие смуглые пальчики ее ноги. Какая миленькая подушечка на большом пальце. Снизу все ее пять пальчиков похожи на спящих малышей, до подбородков укутанных одним одеялом. Он все их стал целовать, как будто хотел пожелать спокойной ночи.

– Чмок, чмок, чмок, чмок.

– Да!

Потом он стал покусывать подушечку, которая на вкус была как резиновая виноградина. Он опустился на колени, как делал это Иисус пред обнаженной ногой. По порядку он просовывал язык между всеми пальчиками – четыре прогалинки, и кожа в них такая гладкая, такая белая! Он каждому пальчику воздал должное – каждый брал в рот, обволакивал слюной, покусывая их играючи, а потом дул на каждый, чтобы обсушить. Стыд и срам, что четыре пальчика навечно обречены томиться в одиночестве. Он все пальчики вместе умудрился засунуть себе в рот, и язык его заработал как дворники на лобовом стекле. Франциск делал то же самое прокаженным.

– Отец мой!

– Либа -лоба -глоба -устa -ням-ням-ням.

– Отец!

– Гоббле-гоббле-уоггле. Хлюп.

– Крести меня!

– Хоть некоторые и считают нашу уклончивость чрезмерной, мы, иезуиты, не торопим взрослых индейцев вступать на путь крещения.

– У меня две ноги.

– Характер у индейцев переменчивый. Мы должны защитить себя от катастрофы, которая может произойти, если вероотступников станет больше, нежели добрых христиан.

– Плюх.

– Comme nous nous défions de l'inconstance des Iroquois, j'en ai peu baptisé hors du danger de mort[36].

Девушка сунула ногу в мокасин и поджала ее под себя.

– Крести меня.

– Il n'y a pas grand nombre d'adultes, parce qu'on ne les baptise qu'avec beaucoup de précautions[37].

Вот так продолжался их спор под сенью длинного дома. В миле от него утомленный дядюшка опустился на колени. «Не будет нам урожая!» Но думал он в тот момент не о только что посеянных семенах, он думал о жизни своего племени. Все годы, все охоты, все войны – ни к чему они не приведут. «Не будет нам урожая!» Даже его собственная душа не отлетит, когда созреет, на теплый юго-запад, откуда дует ветер, дающий солнечные дни и гнущий стебли кукурузы. «Как мир несовершенен!» Глухая боль сдавила грудь. Великая схватка Иоскехи – светлой силы, с Тавискарой – силой темной, их вечная битва завершится, как засыпают два страстных любовника, слившись в крепком объятии. «Не будет нам урожая!» С каждым днем жителей в деревне становилось все меньше, потому что его братья уходили в новые миссии. Он бормотал что-то о вырезанной им из куска дерева маленькой фигурке волка. Прошлой осенью он приложил выструганные волчьи ноздри к собственным, чтобы вдохнуть храбрость зверя. Потом с силой выдохнул воздух, чтобы развеять его дыхание по лесу и ослабить всю дичь в окрестности. Когда в тот день дядюшка убил оленя, он вырезал его печень и смазал кровью резную деревянную волчью пасть. И сотворил молитву: