стояли и молча смотрели, как пламя пожирает бумагу. Когда от газеты остались только черные хлопья сажи, мама Валя несколько раз спустила воду и спросила:

– Скажи, чего ты так испугалась? Что плохого в том, что ты была главным врачом?

Сабина вытерла пот со лба и размазала пятно сажи на щеке:

– Это очень долгий рассказ, Валентина, и сегодня у меня нет на него сил.

Она закрыла дверь уборной и ушла в свою комнату, волоча ноги, как старая старуха.

11

Вчера я пришла из школы, отперла дверь своим ключом, вошла в прихожую и увидела там незнакомую даму, которая никогда раньше к нам не приходила. На ней был заграничный серый костюм, черные лакированные туфли и черная шляпка, тоже, наверно, заграничная. Дама стояла ко мне спиной перед маленьким зеркальцем, висевшим в простенке между дверями кухни и уборной, и подкрашивала губы. Потом она спрятала помаду в черную лакированную сумочку и стала натягивать на руки черные кружевные перчатки. Закончив натягивать перчатки, дама повернулась ко мне и спросила голосом Сабины Николаевны:

– Ну, как я тебе нравлюсь в этом наряде?

Эта красивая дама и вправду была Сабина, я ее сразу узнала, хоть часть ее лица скрывала свисающая с ее шляпки прозрачная черная сеточка.

– Это вы? – только и смогла пролепетать я. Я привыкла видеть Сабину в серой бесформенной юбке, поверх которой была летом наброшена выцветшая блузка, а зимой – протертый на локтях старый синий свитер. Волосы ее, наполовину черные, наполовину седые, обычно были туго затянуты на затылке в жалкий узелок – можно было подумать, что она нарочно прячется от чужих глаз за своей невзрачной внешностью. То есть раньше я так не думала, а подумала сейчас, когда увидела, какие у нее волосы – пушистые и кудрявые, сбегающие из-под шляпки на плечи, какие красивые у нее губы, если их подкрасить, и какие ямочки на щеках, которых я никогда не замечала.

– Куда ваше сиятельство так расфрантились? – швырнула я в нее фразу из недавно прочитанной книги «Королева Марго». Она засмеялась особенно, как будто от этой лихой шляпки и дымчатой блузки в оборках, торчащих из-под жакетки, у нее в груди завелся другой смех, не такой, как обычно.

– Иду продавать последнюю память о своем детстве, – смеясь, ответила она тоже цитатой, только не помню откуда, и мне показалось, что в ее смехе звенят слезы.

– А зачем для этого такая шляпка и сумочка?

– Чтобы получить больше денег. Ты же знаешь – впрочем, откуда тебе знать? – что богатым за то же самое платят больше, чем бедным. – И, продолжая смеяться и плакать, она вышла на лестничную площадку, и каблучки ее лакированных туфель быстро зацокали по каменным ступенькам.

Я положила на кровать портфель с книгами и отправилась на кухню варить свою овсяную кашу. У Евы было еще два урока, мама Валя, как всегда, была на работе, и в квартире было необыкновенно пусто и тихо. От этого мне стало неуютно и страшно, будто я ожидала, что вот-вот случится что-то такое, чего нельзя будет исправить.

Прошел час, другой, а Сабины все не было. Наконец явилась из школы Ева и очень удивилась:

– А куда девалась мама? – Она тоже привыкла, что последнее время Сабина всегда торчала дома.

– Пошла продавать память о своем детстве, – ответила я.

Ева пожала плечами:

– Какой дурак ее купит?

Но она ошиблась. Не успела она это сказать, как Сабина вернулась в сопровождении двух здоровенных мужиков в рабочих спецовках. Один из них тащил на плече складную деревянную лестницу.

– Сюда, пожалуйста – позвала их Сабина и провела их в свою столовую. Тот, который не нес лестницу, велел тому, кто ее нес, расставить ее в дальнем углу возле окна, где на большом крюке висел черный мешок.

Как-то я спросила Сабину, что она держит в этом мешке, а она засмеялась и сказала: «Это мой ящик Пандоры», – но так и не объяснила, что она хранит в ящике этой Доры. В квартире под нами жила противная старуха по имени Дора Пан, но я не думаю, чтобы Сабина подвесила под потолок ее вещи.

Человек, который нес лестницу, влез на нее, аккуратно развязал завязки на верхушке черного мешка и стал потихоньку стягивать его вниз. Мы с Евой застыли, ожидая, что теперь будет. Наконец мешок с шелестом упал на пол, и то, что осталось на его месте, засияло и засверкало сотнями огней. Снаружи за окном был яркий солнечный день, но то, что сверкало в углу столовой, затмило сияние солнца.

Когда мои глаза немного привыкли к блеску, я сообразила, что это всего лишь люстра – у нас в гостиной на Пушкинской, 83, тоже висела красивая люстра, но она никогда так не сверкала, даже когда в ней горели все лампочки. А в этой люстре не было ни одной лампочки, в ней были только стеклянные свечки, наверно, целых сто, которые не горели. Зато каждая свечка была окружена сверкающим кругом, и из каждого круга свисали сверкающие бусы.

– Ну как? – спросил тот, что стоял на полу.

– Настоящий хрусталь! – ответил тот, что стоял на лестнице. – Хрусталь царской обработки!

– Отлично! – воскликнул тот, что стоял на полу. И обратился к Сабине: – Так сколько?

– Мы ведь уже договорились, – пожала плечами Сабина.

– А если небольшую скидку?

– Никаких скидок! – Я не ожидала, что в голосе Сабины может быть столько твердости. – Не хотите, не берите. Я найду других.

Тот, что стоял на лестнице, быстро спустился вниз и сказал тому, что стоял на полу:

– Не торгуйся, Петрович, бери, пока продают. Такой товар не каждый день приходит.

– Ладно, давай сюда носилки, Коля, – согласился Петрович. Он протянул Сабине конверт и пошутил:

– Если не верите, мадам, можете пересчитать.

– Да уж, конечно, пересчитаю, – сказала Сабина без улыбки, вышла в спальню и прикрыла за собой дверь. Пока она считала деньги, вернулся Коля еще с одним рабочим и с носилками, совсем такими, как у мамы Вали в больнице. Только вместо больного к ним была прикручена большая плетеная корзина, устланная ватным одеялом.

Когда другой рабочий влез на лестницу и начал осторожно снимать люстру с крюка, в квартиру влетела мама Валя и застыла на пороге:

– Тут что, ремонт?

– Нет, просто мама продала дедушкину люстру, – объяснила Ева, и я поняла, что она про эту люстру знала раньше.

Мама Валя протиснулась среди рабочих, которые уже укладывали люстру в корзину и заворачивали ее в одеяло.

– Ничего себе люстра была у вашего