Виктория понимала, что должна благодарить ее: Филлис Чедвик была хорошей женщиной. Если бы не Филлис, ее бы забрали в приют.

— Тебе следует считать нас своей семьей, — сказала Филлис. — Зови меня тетей Фил.

Теперь Виктория возвращалась домой из школы длинной дорогой, которая шла мимо дома Стэйвни, и однажды увидела высокого блондина, завернувшего в ворота. Виктория подумала: Эдвард, и с тоской вспомнила проявленную им уже так давно доброту, но вдруг поняла, что это Томас. Он стал очень похож на брата. Заметив Викторию, юноша нахмурился и зашел в дом. Виктория уже совсем не походила на ту худенькую негритяночку с торчащими в стороны косичками. Она тоже стала высокой и стройной, Филлис Чедвик велела ей сходить к своей подруге-парикмахеру, и теперь вокруг ее миловидного лица с острым подбородком и полными губами красовалось аккуратное пушистое «афро». Бесси считала ее губы очень красивыми и говорила: «Ух, их надо подчеркнуть». Но самой Виктории больше всего нравились ее большие глаза.

Томаса перевели из их школы еще три года назад. Теперь он учился там, где и остальные дети уровня семьи Стэйвни: она уже довольно хорошо во всем этом разбиралась.

Виктория всерьез взялась за подготовку к экзаменам, иногда ходила украдкой посмотреть на дом Стэйвни, но Томаса больше не видела.

Экзамены она сдала довольно хорошо, но далеко не с таким успехом, которого от нее ждали до того, как заболела тетя. Виктория сразу же нашла работу. Мистер Пэт, которому она всегда нравилась, сказал, что его брату, владельцу небольшого магазинчика платья, нужен ассистент — вести бухгалтерию. Она сможет достаточно зарабатывать и отдавать немного денег Филлис Чедвик за содержание, но все же Виктория была еще очень далека от собственного жилья — своей извечной мечты. Она жила не одна. Сама Филлис все еще делила комнату с двумя шумными мальчишками, которых иногда разводили, чтобы все могли хоть недолго побыть в покое: один спал под боком у Филлис, второй — в гостиной, но в обычное время из-за них в маленькой квартирке постоянно стоял шум, как на ярмарочной площади. Бесси готовилась стать медсестрой, и ей нужно было где-то заниматься — она садилась за кухонный стол, там было хорошее освещение, но мальчишки все равно постоянно отвлекали. Бесси и Виктория дружили, но Бесси понимала, что если бы не Виктория, то у нее была бы собственная комната. Целую комнату занимал старик, дед Филлис, у него там стоял маленький телевизор, радио, лежала горы журналов. После инсульта его частично парализовало, и, точно так же, как и в случае с тетей Виктории, когда она сама, Филлис и Бесси были на работе, к ним приходили медсестры и домработницы. Дед сидел в огромном кресле, тело иссохло до мослов да впадин, а голова казалась огромной, как у льва. Возле него на полу всегда был мочесборник с темной вонючей жидкостью. В углу стоял горшок для лежачих больных. Дедовы старые тонкие шишковатые ноги лежали на табуретке, темная кожа была испещрена трещинами, которые, казалось, были забиты серым пеплом. Филлис смазывала ему ноги маслом, но это не помогало. В глубине души все считали, что лучше будет, если он умрет, если кончится его несчастная, лишенная удовольствий жизнь и освободится комната, целая комната, куда можно будет переселить мальчишек, закрыть за ними дверь, и пусть себе шумят и устраивают беспорядок.

Бесси была добра со стариком: она считала, что ей полезно на нем практиковаться. Виктория покорно исполняла свои обязанности, выливая мочу из мочесборника, вынося горшок, но ей это было противно. Филлис работала допоздна, и ей приходилось ухаживать за четырьмя детьми и стариком, но иногда у нее находилось время и просто посидеть с ним немного. Дед сам говорил, что никому не нужен.

Как-то Филлис обратилась к Виктории: «Девочка, нам надо серьезно поговорить, ты когда сможешь?»

В воскресенье вечером, когда мальчики пошли на улицу творить безобразия со своей компашкой, а Бесси заперлась у себя, Виктория с Филлис закрыли дверь в комнату старика — он остался этим недоволен. «Всего на минутку, дедушка», — пообещала Филлис.

Виктория думала, что ее попросят уйти: ведь нет совершенно никаких причин, почему она должна жить здесь — на плечах у этой женщины и так много забот.

— Налей нам по чашке крепкого кофе, а потом садись, — сказала Филлис. Расположив свое грузное тело в углу дивана, она задрала ноги, казалось, что она прямо сейчас же тут и уснет.

— Виктория, девочка, — начала она, — я понимаю, что ты так спешно устроилась на работу, чтобы чем-то мне отплатить, но меня это печалит. Ты могла бы добиться большего.

За этим заявлением, которое прозвучало так, словно долго обдумывалось, в данном случае несколько ночей, стояла жизненная история, о которой ни Виктория, ни Бесси ничего не знали. Даже дед — лишь частично.

Он с бабкой Филлис приехал в Лондон после Второй мировой с волной эмигрантов, приглашенных делать ту грязную работу, за которую англичане браться не хотели. Они попали на улицы, в их воображении мощенные золотом, и увидели… но это описывается в других книгах. Их ждала трудная жизнь, тяжелые времена, у этой молодой пары было двое детей. Мама Филлис, бунтарка, в четырнадцать лет заберемела и сделала подпольный аборт, после которого, как ей сказали, она осталась бесплодной, так что она уже не ждала от секса никаких последствий, но потом оказалось, что у нее все же будет ребенок — Филлис. Отец ее — ведь должен же он у нее был быть — так и остался неизвестным, а мать ничего не рассказывала. Молоденькая мама с младенцем поселилась у родителей, которые постоянно читали ей проповеди, но все же позаботились о том, чтобы они не голодали. По воспоминаниям Филлис, ее мать постоянно орала, по сути, она была слегка больна на голову, могла пропасть на несколько лет, кутила и гуляла, а потом возвращалась, мрачная и безмолвная, к нравоучительным родителям, которым приходилось в ее отсутствие заниматься Филлис. Потом ее убили в уличной драке. Филлис вздохнула с облегчением. И ее растил дед, сидевший сейчас за дверью, из-за которой раздавался громкий звук телевизора и радио (он частенько включал и то и другое одновременно), и бабка, добрая, но строгая — ведь мать подавала ребенку такой плохой пример. «У тебя дурная кровь», — ежедневно твердили ей. Филлис прилежно училась, дав себе слово никогда не напиваться, не скитаться и не ввязываться в драки, а также обрести собственную крышу над головой и семью. После сдачи экзаменов последовало кратковременное грехопадение, как это называли дед с бабкой, говорившие, что она пошла по стопам матери: Филлис не могла удержаться на одной работе и то и дело меняла их — из ощущения собственной силы и свободы. Она была крупной и чувственной девушкой, довольно миловидной, работала кассиршей в обувном на Оксфорд-стрит, официанткой на крупных ярмарках в Эрлз-корт, официанткой в кафе, переживая лучшую пору своей жизни. С деньгами все было чудесно, она зарабатывала приличную сумму каждую неделю, но главное, что она получала — это свободу делать то, что захочется. Филлис работала на одном месте, пока ее все устраивало, но потом с радостью шла на собеседование в другое место: она нравилась, ее выбирали иногда из десятка соискателей. Было в ней нечто такое, благодаря чему наниматели доверяли ей. Несмотря на то что старики ворчали и прочили ей пустое будущее и полную стыда старость, ей казалось, что она парит над землей, что она и владеет собой и может управлять своей жизнью. Но потом Филлис встретила свою судьбу, отца Бесси, хотя мальчики родились уже от другого, и ей пришлось усиленно взяться за работу. Она начала с нижней ступени лестницы соцслужбы, и, когда пришло время, ей выдали собственную квартиру, вот эту. Ее бабка, которая была, скорее, как мать, умерла, и ответственность за деда перешла на нее. «Он сел мне на шею, как злой старик в сказке про Синдбада-морехода», — говорила она. Но Филлис была не только благодарна ему, но и любила старика, который теперь без одежды напоминал обвисшую куклу: тонкие плети рук и ног безвольно свисали из-под большой головы, а на лице читалась долгая история…