мозоли натрет себе батрачка, а у матери синие вены, распухшие пальцы задеревенеют, и твердый нарост на большом пальце, старуха сходит в могилу с толстыми подошвами на ступнях, они толще подметок, тверже коровьего рога. Даже смерть, щекоча своей острой косой, не проймет старуху не заставит ее улыбнуться. Но щекотно розовым ножкам дитяти на зеленой мураве, смеется дитя, былинки ластятся к телу нежными губами соцветий, старуха сходит в белую могилу, не улыбнувшись на заигрывания смерти косой.

Что за башмачник пошил ей такую обувку?

Неужто все предрешено?

Не победим — все будет предрешено.

Если жизнь на ступнях натирает твердые-претвердые подошвы, то какие же подошвы на душе оставляют страдания?

Философия, скажете, философия на уровне башмачника? Не смейтесь вы, с душами в подошвах! Сорвите кожу тяжких каблуков, почувствуйте, как громки стоны в мире! Сорвите подметки с душ своих, которыми вы столько лет себя отгораживали от голоса зовущего меньших ваших братьев? Послушайте, мы кличем вас! Вставайте, зовем вас! Грядущее что крепкий порыв ветра над ржаным полем. И кто пыльцу не отдаст колосьям, остаться тому бесплодным!

— Ну, красный волк, будешь говорить?

— Не проглотил ли язык ненароком?

— Говори, меднолобый!

— На, попробуй теперь ты, девятижильный, — пригласил Михеева запыхавшийся полицейский, белые пятаки у него на щеках пылали каленым железом.

Девять дьяволов с девятью головами, девять истязателей в комнате, вдевятером дубасили. Возьмись-ка ты теперь, брат, сказала первая голова второй, погрейся немного, сказала третья голова четвертой, так, чтоб он каждой жилкой, каждой клеткой, каждой порой, шестая седьмой, свинцовая нога, оловянный глаз, восьмая, девятая, собравшись с силами, раздула щеки, ухнула дубиной с размаху.

И ветер с размаху с царского воинства шапки посшибал, аж в пот их бросило, и вогнали они сына батрацкого в медный пол по колено.

VI

Бог? Совесть? Суд истории? Ответственность перед человечеством?

Может, все это всплывет многие годы спустя. Но мне нужна сиюминутность. Возможно, конечно, лет эдак через пятьдесят, хотя сильно в том сомневаюсь, люди проклянут меня, мои поступки им покажутся жуткими, но что мне от того сегодня, что будет через много-много лет, покуда нам живется хорошо, молю только бога, чтобы не переводились такие вот Карлсоны, тогда буду при деле. Когда-нибудь, может, признают, что я был изувером, но пока я наслаждаюсь жизнью, а другие гниют по тюрьмам, пока я вышибаю другим зубы, у самого же полон рот блестящих зубов, и главное — сиюминутность. Я человек своего века, не какой-то там мудрец, мне важен сегодняшний день, руками и ногами держусь за сегодняшний день, а что будет завтра, о том горя мало, потому что завтра меня, может, и в живых не будет.

И подписался:

Л. Я. Михеев.

Кончил бить.

Городовой по-прежнему стоял у стола. Все время, пока Михеев давал свои показания на спине Карлсона, простоватое лицо городового причудливо отражалось в самоваре. Городовой был человек в годах, примерный семьянин, и ему противно было это; истязали человека, но он был на службе царской, многие его сослуживцы пострадали в революции, и теперь городовой пытался держать себя в рамках и не выказывать отвращения.

Все же он совершил одну человеческую ошибку. Когда экзекуция закончилась и Карлсону велено было одеться, городовой, видя, что барин никак не попадет в рукав пиджака, собрался было помочь.

— Не забывай, где находишься! — рявкнул на него Михеев. — Здесь не гардероб ресторации!

— Напрасно вы отпираетесь, — сказал Пятак, когда Карлсон оделся. — Мы о вас знаем достаточно. Знаем даже такие мелочи, о которых вы сами успели забыть.

— Твоя фамилия Брауер, — торжествующе объявил Скобецкий.

— Ты приехал из Либавы, — сказал Михеев.

— Известно нам и чем вы занимались в Либаве, — добавил Пятак, — так что всякое запирательство лишь ухудшает ваше положение.

— Не могу изменить своих показаний, — произнес Карлсон придушенным, хриплым голосом, — если бы я и жил когда-то в Либаве, то сейчас приехал в Ригу из Двинска.

— Скажите, пожалуйста, — неожиданно любезно начал Пятак, — где вы получили образование?

С ветки склонившейся над водою ракиты Карлсон сломя голову бросился в озеро, обомшелые камни, зеленые водоросли скользили перед глазами, кровь звенела в подводной тишине. Под водой он мог оставаться, пока не сосчитает до шестидесяти. После шестидесяти — выныривать, и чем скорее, тем лучше, вопрос раздирал барабанные перепонки, с ответом нельзя было медлить, и не ответить нельзя, в короткий миг, пока выныриваешь, нужно придумать верный ответ. Они тотчас зададут новые вопросы, опять толкнут под воду: в каком городе находится учебное заведение, кто родители, кто отдал в школу, кто платил за обучение, кто преподавал, преподайте все это нам, господин коммерсант, как, господин коммерсант, вы забыли школу, в которой учились?

Мы не можем вам дать ни секунды времени на раздумья. С плеском разомкнулись воды, и Карлсон глубоко глотнул воздух.

— Образование я получил в учительской семинарии.

— Какой семинарии? Где находится эта семинария?

— Образование я получил в Валмиерской семинарии.

— Где ваши родители, чем они занимаются?

— Родители умерли, я сирота.

— Кто платил за обучение в семинарии?

— Обучался на казенный счет.

— Где работали по окончании семинарии?

— В разных местах.

— Где? Говорите конкретно!

— Так где? Помимо паспорта, есть у вас еще какие-то документы?

— Где рекомендации? Отзывы о службе?

— Где?

— Назовите имена сослуживцев?