поколение собираемый, умножаемый, дубрава величавая, древо древнее, сквозь годы тянется к нам, и день ото дня зеленее, нам доверен шифр, и, если разгадаем тайну слов, откроем смысл жизни, мой братишка, совсем глупыш, шести месяцев от роду, решил, что летать естественно для человека. Братишку не пугала высота, он то и дело порывался свалиться со стола, куда его усадили, перед тем как накормить, — птенец, да и только. Малышу казалось, что, выходя из затхлого подвала, взрослые разлетаются вольными птицами, малыш понятия не имел ни о собственной тяжести, ни о силе земного притяжения, он еще не коснулся своей розовой стопой серой земли, — стопа ребенка на земле, стопа дьявола на камне, стопа надежд на небесах, и каждый вечер мать пела братишке колыбельную и, как птичку, вскидывала вверх на поднятых руках, ты куда полетел, ястребок, на восковых крылышках?

Мне хотелось докопаться до глубинного смысла тех слов, узнать происхождение песни, отыскать ее в древних свитках, выявить корни и связи, почему же все-таки «восковые крылышки», этакая кроха барахтается в своей колыбельке, норовит поближе подобраться к тряпичной кукле, в то же время за сотни верст от города другая такая же кроха пытается половчее ухватиться за сушеный свиной пузырь с гремящим горохом внутри, и множество подобных им крох ползут на четвереньках, эти тоже еще не открыли мира, никого не видят, кроме родителей, им еще невдомек, куда попали, в какой котел заброшены.

Что скажете вы, когда подрастете, когда поймете, куда попали? Мама, почему мы впятером живем в тесном подвале? Дедушка, почему другие дети едят в школе хлеб с маслом? А сестра перестала ходить в школу, потому что должна работать на фабрике? А наша бабушка умерла потому, что у нас не было лекарства? А меня тоже когда-нибудь покатают на извозчике? И что мы им ответим, если все останется по-прежнему?

Вей, ветерок, гони лодочку, Ты свези меня в Курземе, Где богатая хозяйка Дочку выдать обещалась.

Попробуй-ка из батраков в богатый дом посвататься, тогда узнаешь, красна ли хозяйская доля. Помещик будет драть тебя как липку, государство задавит налогами, и от родни не видать покоя, пил и ел на свои деньги, на своем коне катался!

Ибо ничего другого не остается, коли хочешь выжить и остаться в здравом уме.

Можно, конечно, и так. Но мне иная жизнь по душе.

Если пойдут среди нас раздоры, победы нам не видать, но кует полицейский молот, воедино сплачивает полицейская дубинка бесправия, дубинка бедности, жить — значит медленно умирать? Или жить — наслаждаться? Или жить — бороться? Или жить — мечтать? Или жить — мудрствовать? Философия, софия, фия, ия, я, а может, жить — значит любить?

Встать поутру, наскоро съесть ломоть хлеба, запить кофе с цикорием, потом — на фабрику, четырнадцать часов вкалывать за семьдесят пять копеек, вечером выпить водки, бухнуться в постель, при чем тут смысл жизни? Детей растить, в тряпье копаться, и вся жизнь — огромная куча тряпья, нищета растлевает душу, человек плетется огородным пугалом, стоит, бедный, посреди цветущего сада жизни, на тощих плечах болтается выцветший пиджак, хрустят костлявые коленки под пестрыми заплатами, ноги босы, под ногтями грязь, таким он возвышается над державою, великаном в лохмотьях, птичьим пугалом, впрочем, какое дело ему до птиц, равнодушная ухмылка на испитом лице, ветер шевелит редкие волосы, что проросли сквозь дырявый картуз, гуляет ветер над шальной головой птичьего друга, птицам хорошо на воле.

Есть и другой вариант.

По воскресным дням надевает он новенькую пару, до блеска надраивает башмаки и отправляется в церковь.

Чем не барин! Черный нафабренный ус, руки отмыты с помощью мыла и щетки, владеет тремя языками, наловчился дамам комплименты говорить. В кармане у него золотые! Тешит ухо слово «золото», шелковистее такое округлое, неуловимое, как песок кладбищенский, только прикоснись к нему, потом руки отмывать надо щеткой и мылом? Ничего подобного, «золото» звучит убедительно, рабочий с золотыми в кармане. И при этом еще недоволен. Он может купить английское трико на костюм, австрийские туфли, французский галстук, облачиться в сорочку из тонкого полотна латвийского производства, надеть русскую меховую шапку, — скажите на милость, чем не барин? Так нет же, он недоволен. Прячет под полою бомбу, за пазухой листовка, хулящая монарха, годами бродило недовольство, тайное, крепкое, и теперь вот, выбродив, поутру поднимается тесто, за день вовсе дойдет, к вечеру через край побежит…

Как-то он себя поведет?

А третий — землепашец, соль земли, ноль без земли, этим все сказано, тут не просто игра слов, соль земли, ноль без земли.

Нам, нам-то чего бояться, слышу, вы похваляетесь, мы, мол, дети божьи.

Вы дети божьи, а я дитя человечества, и к братьям моим перейдет отмщение. Ни на миг обо мне не забудьте. Дай мне силу, природа, дай силу, земля, силу выстоять, камень праведного гнева черен, что совиная кровь, укрепи меня, дай мне силу, пепелящую, как пламя!

В кромешной ночи взрастили вы черный камень гнева, поутру расцветут на лугу цветы силы, и сила земли перельется в меня, товарищей прошу исполнить последнюю мою просьбу, все должны получить по заслугам, из праха я встану, птицей огненной взовьюсь над островерхими крышами баронских замков!

— Ну, теперь-то, может, образумишься?

— Слышишь, тебя спрашивают?

— Сейчас с тобой будет разговаривать господин пристав!

Карлсон все слышал, все понимал. Полицейские говорили отдаленными, приглушенными голосами, бойкие гномики тюкали молоточками по черепной коробке, в ушах гудело, тело стало невесомым, жужжали, жужжали жуки, голова каким-то чудом держалась в прямом положении, бледно-розовые розы уже отцвели и голова временами перепархивала с цветка на цветок.

Когда ж это было? Ну да,