Первые месяцы я довольно неуютно чувствовал себя в пустынном замке, в котором кроме нас троих, графа дю Шазаля, старой экономки Петронеллы и меня, не было ни души, от сумрачных зал, буквально заваленных диковинными старинными приборами, часовыми механизмами, подзорными трубами и телескопами, меня иногда бросало в дрожь, да и господин граф... В поведении его присутствовало немало странностей: так, например, одевался он с моей помощью, раздевался всегда один, когда же я предлагал свои услуги, отказывался, неизменно ссылаясь на то, что ему бы хотелось еще почитать, а сам потихоньку куда-то уходил. Где уж он бродил ночами, не знаю, но только сапоги его поутру были сплошь испачканы илом и болотной тиной, хотя накануне днем их хозяин и шага не ступал за порог.

Внешность его тоже отличалась известным своеобразием: маленькое, тщедушное тело совсем не подходило к голове, и хотя во всем остальном господин граф был сложен вполне пропорционально, тем не менее довольно долгое время он производил на меня впечатление горбуна — в чем тут дело, уяснить себе я так и не смог.

Его чрезвычайно четко прорисованный профиль с узким, выдающимся подбородком своей формой поразительно напоминал остро отточенный серп, а седая, торчащая вперед бородка клинышком только подчеркивала эту невольно настораживающую странность. Несмотря на свое, казалось бы, хилое телосложение, граф обладал какой-то неисчерпаемой жизненной силой: за те долгие годы, которые я провел у него на службе, он почти не постарел, ну разве что черты лица еще больше заострились, отчего их сходство с полумесяцем теперь особенно бросалось в глаза.

В округе о нем ходило множество самых нелепых слухов: будто бы он не мокнет под дождем и когда в глухую полночь проходит мимо крестьянских домов, все часы сразу, как по волшебству, останавливаются, ну и прочее в том же духе.

К подобной болтовне я никогда не прислушивался, но то, что и у нас в замке время от времени творится всякая чертовщина, отрицать не стану, скажем, иногда все металлические предметы — ножи, вилки, ножницы, грабли — вдруг ни с того ни с сего намагничивались и, облепленные стальными перьями и иголками, становились похожими на дикобразов, однако мне, не в пример суеверным крестьянам, было ясно, что это лишь следствие какого-то неизвестного природного явления; во всяком случае, господин граф, когда я к нему обратился за разъяснениями, сообщил мне на сей счет следующее: будучи вулканического происхождения, окрестные земли чрезвычайно подвержены влиянию Луны и в полнолуние здесь может случаться нечто не совсем обычное.

Граф дю Шазаль вообще был чрезвычайно высокого мнения о Луне, что подтверждает странный ритуал, случайным свидетелем которого я стал.

Ежегодно 21 июля в замке появлялся некий доктор Хазельмайер — гость в высшей степени загадочный, взять хотя бы то, что визит его всегда продолжался ровно двадцать четыре часа, ни минутой больше, ни минутой меньше.

Господин граф величал его обычно «Красный данджур», почему — я никак не мог понять: назвать господина доктора рыжеволосым при всем желании не представлялось возможным,

ибо на голове у него не было ни единого волоска — отсутствовала не только шевелюра, но даже брови и ресницы. Уже тогда он производил на меня впечатление каким-то чудом ожившего предка, наверное, благодаря своему курьезному, старинному одеянию, в коем наш гость являлся из года в год: матовая, цвета зеленого мха, суконная шляпа конусообразной формы, голландский бархатный камзол, башмаки с пряжками и черные шелковые панталоны по колено на устрашающе тоненьких и коротких ножках... Да, конечно, только поэтому он выглядел таким... таким... «допотопным», ибо его высокий, благозвучный детский голосок и необычайно миловидный контур девичьих губ никак не соответствовали преклонному возрасту.

И все же вряд ли нашлась бы на белом свете еще одна пара таких мертвых, потухших глаз, как у господина доктора.

Ни в коей мере не желая прослыть неучтивым, я все же отмечу напоследок самое странное в облике доктора Хазельмайера — его голову... Огромная, раздутая, как у больного водянкой, она, видимо, была начисто лишена черепной коробки, во всяком случае, казалась не менее мягкой, чем сваренное всмятку и очищенное от скорлупы яйцо. Я не мог без содрогания смотреть, как господин доктор натягивал на эту бледную, податливую сферу свой зеленоватый конус — чуть пониже полей она заметно набухала, наподобие туго перетянутой бескровной кишки, когда же он снимал шляпу, колышущаяся масса лениво и далеко не сразу обретала прежнюю форму.

Все двадцать четыре часа своего визита доктор Хазельмайер с первой и до последней минуты проводил в беседе с графом, господа были настолько поглощены разговором, что начисто забывали и про еду, и про сон — они говорили о Луне, всегда только о Луне, и в голосах их, доносящихся из-за плотно закрытых дверей, появлялся отзвук какой-то непонятной, пугающей меня экзальтации.

Если же на 21 июля приходилось полнолуние, они, не в силах противостоять чарам своей недосягаемой возлюбленной, выходили ночью к небольшому, подернутому ряской пруду и часами в полной неподвижности благоговейно созерцали в черной воде отражение серебряного небесного лика.

Однажды, случайно проходя мимо, я заметил, что господа крошили белый хлеб и бросали его в воду. Заметив меня, доктор Хазельмайер вздрогнул и поспешно пробормотал:

— Вот решили покормить Луну... о, пардон, я хотел сказать — лебедя.

Однако в замковом пруду никогда не было лебедей. Да и рыб тоже.

Не знаю почему, но это таинственное действо связалось в моем сознании с тем, что довелось мне услышать той же ночью; потому-то, наверное, все сказанное тогда слово в слово запечатлелось в моей памяти, а через некоторое время подвигло меня обстоятельно, ничего не упустив, изложить на бумаге.

Вернувшись к себе, я долго не мог уснуть, как вдруг из библиотеки, в которую никто никогда по ночам не ходил, донесся холодный, бесстрастный голос господина графа:

— Теперь, после того, что мы с вами, высокочтимый господин доктор, наблюдали в воде, полагаю, с моей стороны не будет слишком самонадеянным утверждать, что дела наши обстоят как нельзя лучше и что древнее розенкрейцерское пророчество «post centum viginti annos patebo», то есть «явлюсь через 120 лет», следует понимать исключительно в нашем смысле. Вот это я понимаю — приятный сюрприз! Воистину, солнце стояние века обещает стать эпохальным событием!

Чтобы не быть голословным, подведем итог: уже в последней четверти недавно истекшего XIX века механизмы быстро и уверенно завоевали мир. Ну что ж, если так пойдет и дальше, то в полном соответствии с нашими пожеланиями