— Они пытались. Этот вопрос обсуждался в кругу семьи. Они против развода, но она твердо стоит на своем и хочет получить юридическую консультацию.

Молодой человек молчал, не раскрывая пакета.

— Она хочет вступить в новый брак?

— Должно быть; но сейчас она отрицает это.

— Но тогда…

— Вы весьма обяжете меня, мистер Арчер, если все же просмотрите бумаги. Позже мы обсудим их с вами и я выскажу свое мнение.

Арчер неохотно вышел, унося ненавистный пакет. Со дня последней встречи с Оленской он находился в постоянной борьбе с собой. То ощущение мимолетной близости, которое возникло между ними, когда они вдвоем сидели у камина, было разрушено появлением герцога и миссис Стразерс. Два дня спустя Арчер участвовал в комедии восстановления графини в милости ван дер Лайденов и с некоторой иронией сказал себе, что дама, которая так удачно умеет благодарить могущественных пожилых джентльменов за небольшой знак внимания — корзину цветов, не нуждается ни в приватных утешениях, ни в публичной поддержке молодого человека с весьма скромными возможностями, коим он являлся. Посмотреть на предмет с этой точки зрения было необыкновенно удачной мыслью — все потускневшие добродетели близких снова засияли, как прежде. Он не мог себе представить, чтобы Мэй, в каких бы обстоятельствах она ни оказалась, стала жаловаться на судьбу посторонним мужчинам; и никогда она не казалась ему столь благородной и прекрасной, как всю следующую неделю. Он даже подчинился ее желанию продлить помолвку — ей удалось найти тот аргумент, который его обезоружил.

«Вы же знаете, что в конечном счете ваши родители всегда идут вам навстречу еще с тех пор, как вы были маленькой девочкой», — пытался он настоять на своем, а она ответила, озарив его ясным взглядом: «Да. Именно потому я и не хочу отказывать им в просьбе — последней просьбе, обращенной к маленькой девочке…»

Это был глас старого Нью-Йорка; ответы именно такого рода он бы предпочел слышать от своей жены всегда.

Читая полученные документы, Арчер не столько узнавал какие-то факты, сколько, захлебываясь и задыхаясь, увязал в отвратительном болоте. Главным образом бумаги состояли из переписки поверенных графа Оленского с французской юридической фирмой — ей графиня поручила уладить свои финансовые дела. Было также короткое письмо самого графа к жене; прочтя его, Арчер поднялся, сложил бумаги обратно в конверт и возвратился в кабинет мистера Леттерблэра.

— Вот эти письма, сэр. Если вы хотите, я поговорю с мадам О ленской.

— Благодарю вас, Арчер. Если вы вечером свободны, приезжайте ко мне ужинать, а потом мы с вами поговорим об этом деле, если вы собираетесь поехать к ней завтра.

С работы Ньюланд Арчер снова поехал прямо домой. Зимний вечерний воздух дрожал прозрачной ясностью; над крышами светил только что родившийся молодой месяц. Душа Арчера переполнилась этим чистым сиянием, и, чтобы не расплескать его, он решил побыть наедине с собой по крайней мере до назначенной беседы с Леттерблэром. Он понимал, что принял единственно возможное решение — самому поговорить с графиней. Нельзя допустить, чтобы ее секреты открылись чужим глазам. Огромная волна сострадания накатила и унесла прочь его досаду и равнодушие — он увидел перед собой несчастную и беззащитную женщину, которую нужно было любой ценой спасти от новых ударов судьбы.

Он вспомнил, как она рассказала ему о требовании миссис Уэлланд избавить ее от выслушивания «неприятных» вещей, и содрогнулся при мысли, что, возможно, именно из-за такого подхода к жизни воздух Нью-Йорка остается столь незамутненным. «Неужели мы всего лишь фарисеи?» — подумал он, удивленный собственной попыткой примирить инстинктивное отвращение к человеческой низости с таким же инстинктивным сочувствием к человеческой слабости.

Впервые он задумался о том, как примитивны до сих пор были его собственные принципы. Он слыл бесстрашным малым, и он знал, что его любовная связь с бедняжкой миссис Торли Рашуорт была не настолько тайной, чтобы не придать его образу некий романтический блеск. Но миссис Рашуорт была женщиной глупой, тщеславной, по натуре скрытной, и ее больше, нежели его достоинства, привлекали таинственность и опасность их связи. Осознав это, он получил удар в самое сердце, но сейчас это освобождало его от угрызений совести. Короче говоря, эта связь была тем, что молодые люди его возраста с легкостью оставляют позади, уверенные в том, что огромная пропасть лежит между теми женщинами, которых они любят и уважают, и жалкими женщинами, которые существуют для наслаждения. В этом мнении их почему-то старательно поддерживали матери, тетушки да и все пожилые родственницы. Они единодушно разделяли веру миссис Арчер, что когда случаются «такие вещи», то для мужчины это, несомненно, всего лишь глупость, тогда как для женщины — преступление. И все эти матроны считали любую безрассудно влюбленную даму непременно злостной интриганкой, всеми средствами удерживающей простодушного мужчину, угодившего в ее сети. И единственной их целью становилось как можно скорее подсунуть ему милую невинную девушку, женить его на ней и поручить ей присматривать за ним.

В гораздо более сложной жизни Старой Европы, как начинал догадываться Арчер, любовные проблемы были не столь просты и не столь легко разрешаемы. Богатая, праздная, насыщенная жизнь создавала массу соблазнов; и женщина, даже от природы сентиментальная и сдержанная, силой обстоятельств, одиночества и беззащитности могла быть втянута в историю не слишком красивую с общепринятой точки зрения.

Придя домой, Арчер черкнул графине О ленской записку, прося на следующий день принять его, и отправил с посыльным, который вернулся с известием, что она уезжает вместе с ван дер Лайденами в Скайтерклифф следующим утром, но сегодня после ужина она будет дома одна. Записка была написана на небрежно оторванной половине листа, без даты и адреса, но почерк был тверд и изящен. Его позабавила ее идея провести уик-энд в торжественном уединении Скайтерклиффа, и он подумал, что там скорее чем где бы то ни было она ощутит тот холод, который исходит от людей, избегающих всего «неприятного».

Ровно в семь Арчер был у Леттерблэра, очень довольный, что после ужина может извиниться и уйти. У него уже сложилось собственное мнение после прочтения бумаг, и он не особенно жаждал обсуждать его со своим старшим партнером. Мистер Леттерблэр был вдовцом, и они ужинали одни, в темной запущенной комнате с пожелтевшими гравюрами «Смерть Чатама» и «Коронация Наполеона» на стене. На буфете, между двумя рифлеными ящичками для ножей, стоял графин с вином «Шато-Брион» и графин со старым лэннингским портвейном, подарком одного из клиентов. Известный мот Том Лэннинг распродал свой винный погреб незадолго до своей таинственной и постыдной смерти в Сан-Франциско — и первое, с точки зрения нью-йоркского света, было гораздо хуже второго.

После бархатистого устричного супа подали рыбу с огурцами, затем молодую жареную индейку с кукурузными оладьями, за ними последовали утка в смородиновом желе и сельдереем под майонезом. Мистер Леттерблэр, чей ленч состоял только из чая с сандвичем, обедал плотно и основательно и того же ожидал от гостя. Наконец, когда ритуал был закончен, скатерть убрана, сигары раскурены, мистер Леттерблэр, откинувшись на стуле и отставив портвейн, сказал, чуть сдвигаясь так, чтобы тепло от огня в камине грело его спину, промолвил: