Котельникова и А. Протасова. И, наконец, в 1748 году в академию прибыло из Славяно-греко-латинской академии и семинарий самое большое пополнение — 24 человека. Многие из них были тесно связаны с Ломоносовым, а впоследствии прочно связали свою судьбу с судьбой Московского университета. В числе присланных были Н. Поповский, А. Барсов, А. Константинов, Ф. Яремский, Н. Клементьев, С. Румовский и другие.

Положение студентов, присланных в академию, мало отличалось от положения гимназистов. Они были предоставлены сами себе. Вейтбрехт, Миллер, Фишер и другие демонстративно отказывались читать лекции, заявляя, что это не входит в круг их обязанностей и, кроме того, все равно «не принесет никакой пользы». Миллер прямо утверждал, что лучше не готовить студентов совсем, так как «академия не знала бы, что ей делать с теми, которые прошли бы основательно университетский курс»[148]. Это заявление не было случайной отговоркой. Оно отражало существо всей политики руководства академии в отношении университета. От студентов стремились избавиться всеми способами. Вот что писал Ломоносов о судьбе присланных в академию студентов в 1732 г.: «Половина взята в Камчатскую экспедицию… Оставшаяся в Санкт-Петербурге половина, быв несколько времени без призрения и учения, распределены в подъячии и к ремесленным делам. Между тем, с 1733 года по 1738 никаких лекций в Академии не преподавано Российскому юношеству»[149]. Судьба второго набора была не лучше. Ломоносова и Виноградова направили за границу, а «протчие 10 человек были оставлены без призрения. Готовый стол и квартира пресеклись и бедные скитались не малое время в подлости»[150]. Попытка студентов с помощью Сената добиться, чтобы им читали лекции, окончилась полной неудачей. Шумахер «главных на себя просителей студентов бил по щекам и высек батогами». Как рассказывает Ломоносов, студентам для отвода глаз несколько времени читали лекции, затем устроили экзамен, после чего лучших определили в переводчики при академии, других разослали по разным коллегиям, и лекции снова «пресеклись», теперь уже надолго[151].

Если в этих условиях отдельным студентам все же удалось вырасти в крупнейших ученых, сказавших новое слово в науке и прославивших замечательными трудами свою родину и свой народ, то это было результатом преодоления ими бесчисленных трудностей, результатом того, что они были достойными представителями великого русского народа и в полной мере обладали его замечательными качествами, в том, что они своей деятельностью боролись за осуществление задач, выдвинутых перед народом всем ходом развития.

Состояние академии не могло не вызывать неудовольствия ее работой. Это неудовольствие отразилось даже в официальных документах. Так, «рассуждая о состоянии академии», сенат нашел, что «оная, получая на содержание свое из штатс-конторы превеликую сумму, через толь долгое время не приносит никакой пользы государству: не имеет по сие время довольного числа из российских людей профессоров, адъюнктов, переводчиков и студентов; что студенты и ученики академические по причине недостатка нужных для их учения профессоров и за нечтением лекций напрасно теряют свои лета и казенную сумму, что выписанные чужестранные профессора от слабого за ними смотрения по контрактам не читают лекций и напрасно получают великое жалование»[152].

После своего возвращения из-за границы Ломоносов быстро разобрался в положении. Он понял, что академия будет действительным центром передовой русской культуры и просвещения только в том случае, если в ней будет налажена подготовка русских специалистов. Но наладить работу академического университета и находившейся при нем гимназии было невозможно до тех пор, пока в академии хозяйничала клика реакционеров и проходимцев. Органом, с помощью которого эта клика полновластно распоряжалась в академии, была академическая канцелярия. Поэтому требование ее ликвидации или, в крайнем случае, вытеснения из нее Шумахера, Тауберта, Штелина и Теплова оказывалось в центре непрерывной и самоотверженной борьбы Ломоносова, смысл и значение которой он определил в знаменитом письме к Теплову. «Что ж до меня надлежит, то я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятельми наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолода, на старость не покину»[153].

В числе врагов Ломоносова и передовой русской науки и культуры мы назвали Штелина. Между тем под влиянием работ Погодина, Билярского и Пекарского в литературе установилось прочное мнение о том, что Я. Я. Штелин был одним из немногих друзей и помощников Ломоносова. Редкая из работ не приводит последних слов, будто бы сказанных умирающим Ломоносовым Штелину: «Друг, я вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть; жалею только о том, что не мог я совершить всего того, что предпринял я для пользы отечества, для приращения наук и для славы Академии, и теперь при конце жизни моей должен видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мною»[154]. С этой легендой мы встречаемся в работах, появившихся в последние годы. Дальше всех в этом отношении пошел Д. С. Бабкин[155]. Он объявил Штелина «одним из видных деятелей Академии Наук» и заявил, что за полвека работы в академии «он проявил себя во множестве самых разнообразных профессий». В работе Бабкина мы встречаемся с безоговорочными, но совершенно бездоказательными утверждениями о том, что Ломоносов в продолжение многих лет был очень близок со Штелиным, что «совместная работа по управлению делами Академии еще больше сблизила их». Документы, обнаруженные и опубликованные в 1950 году В. К. Макаровым, убедительно показали, что Штелин был одним из самых злейших врагов Ломоносова[156]. «Научная деятельность» Штелина сводилась к сочинению поздравительных стихов и надписей, составлению планов фейерверков и проектов медалей. Что касается стихов Штелина, то достаточно выслушать Ломоносова, которого заставляли переводить его вирши на русский язык. «Хотя должность моя и требует, чтобы по присланному ко мне ордеру сделать стихи с немецково: однако я того исполнить теперь не могу, для того, что в немецких виршах нет ни складу, ни ладу; и так таким переводом мне себя пристыдить весьма не хочется и весьма досадно, чтобы такую глупость перевесть на Российский язык и к такому празднеству»[157]. Никакого следа не оставил Штелин и в истории русского искусства.

Близкий к Шумахеру и активно выступавший в его защиту в 1741–1742 годах Штелин был таким же врагом Ломоносова и передовой русской науки и культуры, как и Шумахер или Тауберт. Вся разница была в том, что Штелин предпочитал действовать за спиной других. Эта тактика помогала ему быстро повышаться в чинах, выступать в роли воспитателя Петра III, получать награды от Екатерины II, стать депутатом Уложенной комиссии, секретарем Вольного экономического общества и после смерти Ломоносова