почувствовала, как она к нему привязана. Присев на ручку кресла, она погладила мужа по лбу.

– Как подвигается процесс? – спросила она.

Весь день она чувствовала себя ужасно, как будто ее заживо погребли, отрезав от всякой жизни. Но с момента появления цветов все исправилось, и Эвелина несла с собой свое счастье, как сияющий огненный шар. Она была вся любовь. Она хотела быть очень хорошей.

– Подвигается очень медленно, но завтра мы уже закончим его, – ответил Курт тогда, когда она уже забыла про свой вопрос.

Они сидели друг против друга за столом, между ними стояла яичница с селедкой, и они разговаривали совсем так, как полагается разговаривать супругам: погода слишком скверна для майской; цена на молоко понизилась на полпфеннига за литр, что, как объяснил судья, было скверным признаком с экономической точки зрения; безработица все еще растет. Эвелина спросила есть ли безработные также и в Париже. Это была лучшая тема, если уж нельзя было говорить прямо о Франке. Дросте с радостью надеелся, что у французов тоже есть свои беды. Эвелина положила ему на тарелку еще яичницы она чувствовала потребность поухаживать за ним. Милостью провидения и предусмотрительностью Вeроники сегодня в доме были фрукты, и судья одобрительно улыбнулся. Эвелина очистила для него яблоко. Она очень хотела бы поговорить о калифорнийских фруктах, но удержалась.

– Я хотела пригласить к ужину Марианну, но не могла найти ее, – сказала она.

– Жаль, – заметил судья.

Эвелина принесла в кабинет ингаляционный аппарат и зажгла под ним спиртовку, несмотря на то, что боялась ее и никак не могла совладать с мрачным подозрением, что в один прекрасный день спиртовка взорвется. Она дружелюбно понаблюдала за тем, как судья сидел с открытым ртом, жадно вдыхая пары, начавшие уже заглушать аромат мимозы запахом хвои. Потом она отправилась в детскую. Было как раз то время, когда Берхену позволяли пошалить.

Фрейлейн с кисленьким юмором называла этот час вечерней прогулкой Берхена. Он лежал на столе в детской на спине, задрав кверху свои толстенькие и слишком красные ножки, как маленький краб. Клерхен уже сидела в кроватке и выглядела совсем пай девочкой. Ее волосики были приглажены мокрой щеткой, и фрейлейн стояла рядом, с гордостью глядя на дело своих рук.

– Красную Шапочку, – настойчиво сказала Клерхен, как только Эвелина вошла в комнату. – Красную Шапочку, – повторила она более настойчиво, когда ее мать подошла сперва к столу. Увидев это, Клерхен заявила: – Теперь я буду сердитая.

Клерхен ревновала. У нее была импульсивная ревнивая душонка маленькой трехлетней женщины. Если ее маленькому новому брату уделяли слишком много внимания, она возмущалась этим и сжимала кулачки. Она это называла «быть сердитой». Поэтому Эвелина оставила Берхена и быстро подошла к кроватке.

– Жила была маленькая девочка, – начала она, – которой бабушка подарила красную пелеринку, н поэтому все начали называть ее…

– Красной Шапочкой, – торжествующе вскричала Клерхен.

Эта ночная игра «в сказки состояла в том, что Клерхен знала их наизусть и ловила каждое слово Эвелины, дожидаясь момента, когда сможет вставить слово сама. Однако, посредине сказки Клерхен начала путаться и перешла с Кpacнoй Шапочки на историю Газенпуппов. Газенпуппы была фантастическая семья ее собственного изобретения и, что-бы о них ни рассказывали, они всегда ели.

– И потом Газенпуппы съели мороженое и съели вишни, а папа Газенпупп принес домой сладости, и они съели их тоже. И потом дети Газенпуппы разрезали фрейлейн живот и наложили туда камней и зашили его, и когда фрейлейн пошла к ключу за водой, камни перевесили, и фрейлейн шлепнулась в воду, И Газенпуппы были очень рады…

После того, как Клерхен перепутала историю Газенпуппов с историей волка и козлят, выразив таким образом собственные скрытые желания, она дважды зевнула. Эвелина положила руку на низкую подушку и с радостью почувствовала, как ребенок прижался теплой щечкой к ее ладони и заснул. Она поцеловала волосы Клерхен, потихоньку вытянула руку и на цыпочках подошла к Берхену. Тем временем фрейлейн совершала чудеса. Она расхаживала взад и вперед на своих стародевичьих, добродетельных и скрипящих подошвах. В комнате царила аккуратность, чистота и свежий воздух. Берхен, напудренный и переодетый во все чистое, лежал в кроватке, взволнованно моргая и разглядывая свои большие пальцы так, как будто только что совершил величайшее в истории мира открытие. Эвелина знала, что фрейлейн, по гигиеническим соображениям, была против того, чтобы детей целовали, а потому подождала, пока фрейлейн вышла из комнаты, и тогда быстро, украдкой, поцеловала Берхена в открытый ротик, сразу начавший причмокивать, как только к нему прикоснулись.

– Hy? – спросил судья, когда она вернулась к нему.

– Заснули, – ответила она.

Ее муж продолжал глядеть на нее. На минуту она подумала, что ее лицо выдало ее тайну, но сейчас же скептически улыбнулась. Еще одним из сделанных ею новых открытий было то, ее муж, ее собственный муж жил в такой удаленности от нее и не знал о ней абсолютно ничего. Глядя на нее, он прислушивался к радио

– Фуртвенглер! «Пасторальная симфония»! – почтительно сказал он.

У нее защемило сердце при мысли о том, насколько он ничего не подозревает. Она села на ручку его кресла и притянула его голову к своей груди. На его висках бились жилки, это тоже растрогало ее. Она чувствовала, что за ними скрывался усиленно работающий ум.

– Ты была у доктора? – спросил Дросте.

– Да, – ответила она.

Она трижды в неделю ходила к врачу на мышьяковые впрыскивания.

– Что-же он сказал? – спросил Курт.

– Ничего. Я совсем в порядке.

Из радиоаппарата несся очаровательный журчащий пассаж. Дросте снова внимательно прислушивался. Он понимал музыку и мог разговаривать о ней великолепно – профессиональным тоном. Эвелина изумлялась, слушая, как он говорит о контрапункте, синкопах и лейтмотивах. Для нее музыка была чем-то, напоминающим ее любимую горячую ванну, чем-то дававшим ей отдых, позволявшим ей мечтать, чем-то что могло сделать ее печальной или веселой, но в обоих случаях наполнявшим ее какой-то тоской. Она подошла к роялю и взяла в руку веточку мимозы. Красивое, серо-зеленое кружево листка на ее ладони было как нежнейшая и сладчайшая ласка.

Этой ночью Эвелина с ужасом осознала, насколько ее любовь к Франку Данелю обесценила все остальное, что только было в ее жизни. Ничто не удерживало ее, ничто не давало ни радости, ни покоя. Все стало не имеющим цены и значения.

– Даже дети? – спросила себя Эвелина и, сжав руки, вызывающе ответила:

– Да, даже дети.

Горячо и благодарно она ответила на объятие мужа, укрывшись в нем так, как будто искала спасения, выбежав из горящего дома. В ее теле