Он переводит дух, обмозговывая продолжение.

— Я сказал парню, который был в комнате, что прирежу его на днях, и побежал за Кэрол. Догнал ее на улице, она плакала, как ребенок.

Я не могу удержаться от разочарования:

— Выходит, ты ее так и не трахнул?..

Вилли испепеляет меня взглядом, будто я вонзил ему нож в спину.

— Как это «не трахнул»? Трахнул, конечно, а ты как думал? Мы устроились в… хм, посвети-ка, бутылка куда-то подевалась. — Он щурится от света. — Устроились в машине. Всю ночь там провели. Она хотела вернуться домой, но я разозлился. Может, даже стукнул ее разок или два.

Он произносит это с гордостью.

— А она даже кайф словила! Утверждала, что у меня сердца нет. — Эта мысль явно пришлась ему по душе. — Сердца нет! Представляешь? Я хожу из больницы в больницу, нагоняю ужас на интернов. Человек без сердца. Только пустота в груди. Ну-ка, послушай: совсем не бьется.

— Не дашь отхлебнуть глоточек?

— Конечно. Знаешь, что она мне сказала?

— Что?

— Что я гнусный пентюх. Вот что она сказала. Обзывает меня гнусным пентюхом, а после этого трахается со мной практически каждый вечер, и так целый месяц.

Тут он кривит губы. И чем больше размышляет, тем озабоченнее становится.

— Когда же она перестала обзывать меня гнусным пентюхом? И ведь кто бы говорил? Первая шлюха из всех местных сучек! Ее отец был врачом, представляешь, а она — первая шлюха в городе. С ней все хотя бы разок или два перепихнулись, только никто не признается. Клянусь!

Вилли искоса бросает на меня взгляд, чтобы посмотреть, хорошо ли я уловил несправедливость.

— Это правда, — добавляет он. — Ее даже в пансион отправили, в Нью-Йорк, когда ей лет пятнадцать было. Вернулась уже не такой, что прежде. Но в тринадцать-четырнадцать лет какой потаскушкой была! Настоящая чума ходячая!

Он обмозговывает все это какое-то время, потом добавляет, словно делая примечание в скобках:

— Надо еще сказать, что она малость с приветом. Например, ей казалось, что в тачке полно паутины. Ну откуда тут паутине взяться, я тебя спрашиваю? А она все твердила, что тут паутина. В углу. Я ей говорил, что она чокнутая.

— Паутина?

— Паутина.

Тут Вилли явно перегибает палку.

— А она опять за свое: тут паутина в углу. И знаешь, что делала? Совала голову в угол и начинала носом шмыгать, вынюхивать. Понимаешь, что я хочу сказать? Совершенно чокнутая!

— Вилли?

— Угу.

— Тебе не кажется, что нам пора?

— Угу.

Он бросает бутылку на заднее сиденье, потом кидается за ней вслед: «Вот зараза!» Оказывается, забыл ее закрыть. Пока он до нее дотянулся, изрядно пролилось, и теперь в машине воняет виски.

— Открой окошко ненадолго, пускай выветрится, — говорю я.

— С моим всегдашним везеньем надо бы сжечь тачку, как одежки, на которые хорек поссал.

— Может, пойдем уже?

— Ладно, давай.

Воздух ледяной, а снег, который изнутри казался искусственным, крашеным, вполне реален. Оказавшись снаружи, Вилли немного остывает.

Я спрашиваю:

— Как это закончилось?

Вместо ответа он поднимает воротник, и его профиль наполовину исчезает за ним.

— Ты что, просто порвал с ней?

— Нет-нет, я уехал в Нью-Йорк.

Когда мы доходим до груды бетонных труб, он снова оживляется.

— Давай туда, — говорит он.

Я не понимаю, что он имеет в виду, но он направляет меня локтем к огромной вентиляционной трубе, жерло которой разверзается над сугробом.

— Крикни туда что-нибудь, — говорит он.

Я кричу. Когда эхо стихает, он принимает довольный вид.

— Видал?

— Что?

— Да эхоже, черт!

Все это до меня как-то не доходит, и он, теряя терпение, толкает меня кулаком в щеку.

— Мы туда залезали с Рути, разве я тебе не рассказывал?

— Ну да, конечно.

— Когда сидишь внутри, у тебя голос десятиметровой высоты, грохочет как из рупора. Погоди-ка!

Оставив меня возле отверстия, он на четвереньках лезет внутрь, там тесновато, но ему все же удается заползти довольно далеко. Он садится в глубине, согнувшись в три погибели и пристроив подбородок между колен. Ему весело.

Он истошно вопит: «Я горный коро-о-о-ль!» Сверху сыплется цементная крошка, его окутывает облако пыли. Он разражается кашлем и проклятиями. Они вылетают из трубы, десятикратно умноженные резонансом.

— Эй, ты как?

Опять ругань, облако пыли. Вилли все еще в трубе.

— В чем дело?

— Застрял, — пыхтит Вилли.

Я вижу, как он извивается внутри.

Когда он наконец выдирается оттуда, посерев от пыли, у него на куртке, там, где она терлась о стенки трубы, виден зеленоватый след.

— Раньше вылезать легче было, — говорит он. И напоследок гавкает в трубу, но уже без энтузиазма.

Мы шагаем какое-то время, и после поворота появляются огни «Космоса», словно он поджидал нас за пеленой тумана.

— Как тебе, кстати, дом? — спрашивает Вилли. — Забыл спросить: тебе понравилось?

Ради этого я и приехал сюда: познакомиться с его семьей, посмотреть Чикопи. Мне не удается подыскать подходящие слова. Единственное, что мне отчетливо запомнилось, это собака: у нее воняло из пасти, и она преспокойно цапнула меня за ногу, словно прекрасно сознавая, что все считают ее слишком старой, а потому и не опасаются, что она укусит. Мне не удается вспомнить, как выглядят его родители, его братишка. После трех лет разлуки они встретили Вилли с невероятным равнодушием. Наверняка слишком хорошо его знали.

— Понравилось. У тебя симпатичные родители.

Слабовато, ну да ладно, не имеет значения. Похоже, Вилли это не очень-то и интересует.

— Да ну? — откликается он.

С другой стороны дороги дверь «Космоса» кажется дырой в тумане, окруженной неоновым свечением. Вокруг словно звуковой ров — музыка из музыкального автомата и барные разговоры, которые расплываются в тумане, как и свет.

Внутри полно народу. Какие-то захмелевшие типы толпятся у музыкального ящика и гнусят «Коктейль на двоих», но у них не очень-то получается, хотя никто, похоже, не обращает на это ни малейшего внимания.

Бармен оборачивается к нам.

— Вилли! — восклицает он на полном серьезе.

— Эй, Бири! Как дела?