Он соскользнул еще глубже, так что спокойно полулежал теперь у самого валика борта.

Он знал, что никогда больше не поднимется. Однако попытался различить линию горизонта и осмотреть его. Но горизонт был чист.

Ветер снова ослаб, и океан стал прежним. Лишь облака на горизонте были несколько гуще обычных.

ПОД ВЫРАЖЕНИЕМ «НАДЕЖДА» ПОНИМАЮТ ЖЕЛАНИЕ, направленное на нечто определенное, все равно, выполнимо это желание или нет.

Надежда является одной из сильнейших движительных пружин жизни, а в пограничных случаях ее можно даже отождествить с инстинктом самосохранения.

Распространенные религии постоянно теснейшим образом сплетали свои представления о боге и догмы о вере в него с приглянувшимися им аспектами надежды.

Другой лежал спокойно, а вокруг него снова была мертвая тишина. Легкий шум волн, поднятых ветром, прекратился, и океан простирался неподвижно. Видимо, это был просто мгновенный порыв ветра, родившийся в верхних воздушных слоях. Ночное небо было таким же, как в предыдущие ночи, – темно-синий бархат и бесконечный блеск звезд.

Другой лежал тихо, с открытыми глазами и смотрел в небо. Тело его было обмякшим и неживым, и тем не менее он отчетливо ощущал его тяжесть и что оно лежит именно в этом месте. Говорить он больше не мог. Он попробовал несколько раз, но, услышав только хрип, сдался. Да и не так это было важно, чтобы разговаривать вслух. Наоборот, тишину вокруг и внутри себя он воспринимал как благо. Конечно, он еще говорил, но только про себя, он слышал собственный голос своим внутренним слухом. А говорить ему было необходимо, потому что, когда он так вот разговаривал с собой, это было больше, чем просто размышление, ибо включалось целительное промежуточное пространство. Разговор вслух мог быть злым – да он и был таким все время, собственно говоря, как он сейчас сам определил, – а мышление было по большей части неточным и отягощенным особым «чувством», как он, в свою очередь, установил, беззвучно разговаривая с самим собой.

«Странное состояние», – сказал он. Такого с ним еще не случалось. Внешние вещи почти не производили на него никакого впечатления. Боль в набухшей глотке воспринималась так, словно эта склеившаяся глотка – чужая. Жажда в теле тоже была чужой, он сдвинул ее вбок и оставил там. Единственное, что он явственно чувствовал, было ощущение, что у него мерзнут руки, потому что они упали с резинового борта вниз, в воду. Ему потребовался весь остаток сил, чтобы поднять их и снова положить на борт. А потом, безопасности ради, он перенес их к себе, внутрь лодки. Теперь они лежали рядом с ним, на деревянном настиле, и слегка зябли, пока высыхали. И он опять думал о Марии.

Пока Мария вдруг не появилась сама и не посмотрела на него.

Она наклонилась вперед и нежно подула ему на руки. Руки перестали болеть. Он вздохнул. Дыхание Марии на его руках, бог мой…

Когда он снова открыл глаза, Марии рядом с ним не было, только звезда Бетельгейзе дрожала там, где она только что была. Звезда. Только очень яркая звезда.

И тогда он стал ждать. Он лежал и ждал. Должно же случиться нечто большее, чем просто течение времени? Он ведь не зря тут лежал?

Чем дольше он ждал, тем больше переставал ждать. Надувная лодка и кончающаяся ночь стали уходить от него, словно что-то твердое растворялось в жидком. Все стало таким далеким, словно он летел, рассыпаясь мелкими взрывами, высоко в небе. Внутри него тоже все сделалось высоким. И огромная глубина раскрылась под ним. В нем ширилось полое пространство, своего рода пустота, которую, казалось ему, можно трогать руками, такой отчетливой была она. И посреди этого незаполненного, но осязаемо вещественного пространства он с особой интенсивностью ощущал себя как центр огромной тяжести, уменьшенный до предела и собранный в одной точке.

Широко открытыми глазами глядел он в небо над собой, не видя неба. Звезды искрами вспыхивали, отражаясь в его глазах, и были так же далеки.

«А теперь мы будем оперировать катаракту!» – произнес кто-то зло и неожиданно. Другой не мог определить, откуда идет голос или кто это был.

БЕТСИ СИДЕЛА В КРОВАТИ. НОГА ХОРОШО ЗАЖИВАЛА. ЧЕРЕЗ несколько недель она снова сможет вставать.

– Есть чудесные протезы, – сказал старший врач, флиртуя, как умел. – Ни один человек не заметит, что вы… ну да, можно даже натянуть поверх нейлон и надеть, конечно, соответствующие туфли. Костыль в наши дни уже не требуется. Но, дорогая моя, вы жульничаете!

Бетси как раз раскладывала пасьянс на столике на колесиках.

– Без жульничанья никогда не сходится, – сказала она. – Этому я научилась у Гамсуна.[32]

Старший врач не знал никого по имени Гамсун и подумал, что это какой-то ее поклонник. Ну надо же, а ведь сама обручена!

– Что-нибудь об Уильяме слышали? – спросил он.

– Нет, – ответила она.

Что он должен был на это сказать? Он ждал, что она начнет плакать. Однако она не заплакала. Если бы она заплакала, он бы точно знал, как себя с ней вести: как любезный утешитель. Маленькая девочка и опытный мужчина. Но поскольку она не заплакала, из этого ничего не вышло, и он разозлился.

Пусть себе жульничает, подумал он. Ноги этого господина Гальмона, или как там его, у меня в доме не будет.

Сестра просунула голову в дверь и сладким голосом пропела:

– Пожалуйста, в операционную.

– Мне пора оперировать, – произнес он с важностью, уверенный в своих возможностях. – So long,[33]– попрощался он, думая, что это отвечает правилам хорошего тона. Бетси разложила новый пасьянс. Но он опять не сходился, а жульничать у нее уже не было настроения. Она откинулась назад, отодвинула столик и еще раз перечитала последнее письмо отца. «Дорогое дитя» – так оно начиналось. Она заплакала. Уильям конечно, не будет ее больше любить, без ноги. «Твой дорогой папа», стояло в конце письма. Она чувствовала себя несчастной и всеми покинутой.

– Damn it all,[34]– сказала она и выключила свет. Она приняла снотворное.

Если бы не случилось всего этого с ногой, подумала она еще.

«Зачем им понадобилось оперировать мне катаракту?» – спросил Другой и потрогал свои глаза.

Там, где только что была Мария, стояла теперь Бетси. Такая же, какой она выглядела на фото. Она смотрела на него.

– Нет, – успокаивающе сказал он, – я не читал твоего письма, не бойся, Бетси.

Он хорошо различал ее лицо. Теперь, когда он разглядел его, оно уже не было таким милым, как на снимке. Наоборот, оно казалось скорее печальным. Оно было как все лица такого типа: очень печальным.