Происходило это у Красной Слободы, которую постоянно по ночам обстреливали. Пока укрепляли пластырь, откачивали воду, снаряд взорвался неподалеку и тяжело ранил троих моряков, один из них к утру умер.

Черный день для дивизиона. Вышли из строя сразу два катера, трое моряков из команды погибли, двое получили тяжелые ранения. Сколько раненых погибло в трюме «Верного», подсчитать не успели, но не меньше десятка. «Прибой» вез пополнение, полторы сотни красноармейцев, но им повезло больше. Прямого попадания не случилось, и пострадали от удара лишь несколько человек.

Николай Морозов в санбат ложиться не хотел, но позвонил врач и сообщил Кращенко, что командир бронекатера «Верный» уклоняется от лечения.

– У него контузия. Снаряд едва не впритирку с головой прошел. Везите его срочно к нам. Ведь обещал, но не явился. Ей-богу, как дети!

Кращенко вызвал Морозова и, не задавая вопросов о самочувствии, приказал:

– Отправляйся в санбат.

– Нечего мне там делать, – резко отозвался Морозов.

– Может, и нечего, – усмехнулся командир дивизиона. – Но если врачу на контузию жаловался, то сам с ним и объясняйся. Чтобы не было жалоб, мол, командир черствый, о раненых не заботится.

– Есть отправляться в медсанбат, – козырнул Морозов и, резко повернувшись, шагнул к двери блиндажа.

Его заметно качнуло. Мичман с трудом удержал равновесие и вышел.

– Притворяется, – уверенно отметил Кращенко.

– Похоже на то, – отозвался комиссар дивизиона Малкин. – Ранений или синяков от ушибов не видно. Хоть и храбрится, но страху, видно, натерпелся. Решил в тылу отлежаться.

– Батаев на «Прибое» под шестидюймовый «чемодан» угодил, катер почти надвое перешибло. Люди погибли, а он молодец, хоть ползком, но до базы добрался и ни в какой санбат не просится.

За эту неделю старшина второй статьи Костя Ступников, да и все остальные из прибывшей группы поняли, на какой тонкой нитке висит судьба сражающегося Сталинграда. Нигде в газетах не писали, что город практически занят врагом, а линия обороны проходит по берегу. Тыл, без которого не может сражаться ни одна армия, находится на другом берегу Волги.

И не в каждом месте можно было пересечь широкую гладь реки. Немцы прорвали в нескольких местах оборону и оседлали отдельные участки берега. Теперь они наносили удары по нашим частям с флангов, тесня и сжимая позиции. А по кораблям, подвозившим подкрепление и боеприпасы, вели огонь прямой наводкой, порой из автоматов и винтовок, не говоря о более тяжелом оружии.

Переправы осуществлялись на отдельных, выбранных опытными моряками участках, и долгих осенних ночей не хватало, чтобы обеспечить сражавшуюся армию всем необходимым. Флотилия несла потери. Можно было нередко видеть, как течение несет деревянное горящее судно, а немцы добивают его, ловя в прицел пытающихся выплыть моряков.

Ступников еще неделю назад не мог представить, что защитники города воюют в таких условиях, по существу, в окружении. Катеру не раз приходилось вывозить раненых, которые лежали под обрывом по три-четыре дня и дольше. В первую очередь эвакуировали тяжелых. Но оставленные почти без помощи бойцы, имевшие даже сравнительно легкие ранения, быстро слабели, получали осложнения, у некоторых начиналась гангрена.

И почти каждую ночь вывозили гражданских – в основном женщин и детей. Тех, кто сумел выжить среди горящих развалин, ночуя в подвалах, питаясь неизвестно чем. С наступлением холодов, потеряв надежду, что немцев все же выбьют из города, они пробирались на берег и терпеливо ждали, когда их кто-нибудь подберет и перевезет на левый берег.

На беженцев, особенно детей, было невозможно смотреть без боли. В прожженных пальтишках или фуфайках, с землистыми, обтянутыми кожей впалыми лицами, на которых выделялись лишь огромные глаза, они походили на маленьких стариков. Им бросали куски хлеба. Дети подбирали и торопливо жевали, не говоря спасибо. Наверное, не оставалось сил.

Эвакуацией оставшихся жителей города занималась какая-то другая организация, но где и кого найдешь на забитой людьми и грузами узкой полоске берега под обрывом? Патрули, которые обязаны были не пускать сюда гражданских, отворачивались, давая людям пройти. Моряки брали на борт сколько могли женщин с детьми.

Однажды на «Верный» погрузили сто девяносто человек раненых. На берегу сидели и лежали сотни таких же бедолаг, а у кромки воды топталась кучка женщин с детьми и дед на костылях.

– Возьмем хоть десяток, – предложил боцман Ковальчук. – Для ровного счета.

– Тебе их жалко, а мне нет! – вдруг закричал Морозов. – Нам и снарядов не понадобится, захлеснет волной, все ко дну пойдем.

Все же взяли еще несколько женщин с детьми, которые забились по закуткам, боясь, что командир передумает. Когда преодолели половину реки и вздохнули свободнее, в амбразуру пулеметной башни заглянул чумазый малец лет десяти:

– Дяденька моряк, дай закурить.

– Самим не хватает, – не стал пускаться в воспитательную работу Костя. – Возьми сухарик.

Кто-то сдернул мальца с крыши рубки:

– А ну брысь! Под осколки хочешь попасть?!

– Покурить бы, – продолжал канючить мальчишка.

Ко многому привык Ступников за это время. К внезапной давке в толпе, когда от берега уходил на рассвете последний катер. Многие не надеялись дожить до вечера и брели, хватаясь за борта. Привык и к воющему звуку моторов ночных бомбардировщиков. Они действовали мелкими группами или поодиночке. Погоды эти самолеты не делали, больше давили на нервы, когда в тусклом свете ракет возникал крестообразный силуэт.

Большинство гражданских судов, не говоря о кораблях Волжской военной флотилии, худо-бедно были к концу сентября вооружены пулеметами, реже – старыми пушками. По силуэтам открывали беспорядочный огонь, и тени исчезали в вышине, откуда с воем вылетала одна-другая тяжелая бомба. Швыряли порой полутонные чушки. Мощные взрывы приносили не столько вреда, сколько демонстрировали мощь Люфтваффе.

Но случалось, такая бомба попадала в цель. В мелкую щепу разносила дубовый причал, вырывая с корнями огромные тополя. Однажды такая бомба угодила в баржу, набитую бойцами.

Пробила насквозь и взорвалась где-то в глубине. Огня видно не было, но столб дыма, деревянных обломков, ила, воды, человеческих тел подбросило на десятки метров. Разбитая в щепки баржа исчезла в темной глубине, как будто ее и не было. На буксире перерубили ненужные тросы, успели подобрать из воды сколько-то бойцов и захромали к берегу, надрывно тарахтя глохнувшим двигателем.

По одному из бомбардировщиков Костя сумел удачно приложиться. Увидел его при свете ракет, приготовился и всадил почти две ленты. Пули сверкали огоньками, рассыпались, ударяясь о броню. Возбужденно кричал Федя Агеев, и сам Костя был уверен, что сковырнет гада.

«Юнкерс-87» действительно начал было терять высоту, завалился на крыло, но сумел выровнять полет и пошел к правому берегу.