просили. Под стать Брежневу вел себя Устинов, при котором военные дела полностью вышли из-под политического контроля. Брежнев ни в чем ему не отказывал, а остальные (в том числе Громыко и, мне кажется, Андропов) опасались, боялись вмешиваться, портить отношения с военными. Немалую роль сыграло и то, что некоторое время Брежнев был секретарем ЦК, отвечавшим за оборонную промышленность, и попал под очень сильное влияние руководителей военной индустрии. Были здесь и чисто сентиментальные нюансы, усилившиеся с возрастом и болезнью. Он особо гордился годами, которые провел на военной службе, считал себя чуть ли не профессиональным военным. И придавал огромное значение всевозможной мишуре, питал пристрастие к воинским званиям и орденам, серьезно подорвавшее его репутацию.

Однако в ряде случаев Брежнев не только возражал военным, но и вступал с ними в конфликт. Так произошло, например, во время принятия решения о договоре ОСВ-1. На Политбюро с возражениями против уже согласованного текста выступил тогдашний министр обороны Гречко, заявив, что как человек, отвечающий за безопасность страны, не может поддержать договор. Брежнев, как председатель Комитета обороны и Главнокомандующий, вполне резонно считал, что за безопасность страны отвечает прежде всего он, и настоял на положительном решении Политбюро, резко выступив против Гречко. Позднее Брежнев рассказывал группе товарищей в моем присутствии, что Гречко приезжал к нему извиняться. Брежнев — так, во всяком случае, он рассказывал — заявил:

— Ты обвинил меня в том, что я пренебрегаю интересами безопасности страны, на Политбюро, а извиняешься с глазу на глаз.

Во время визита Форда в конце 1974 года, когда обсуждались общие рамки договора ОСВ-2, у Брежнева тоже был длинный, очень острый и громкий спор с военным руководством по телесвязи «ВЧ». Об этом я знаю как от наших участников, так и от американцев, рассказавших, что в решающий момент обсуждения советский лидер выставил всех из кабинета и чуть не час говорил по телефону, да так громко и эмоционально, что было слышно даже через стены и закрытые двери.

Во второй половине 70 — начале 80-х годов развернулась беспрецедентная пропаганда милитаризма, беззастенчивая спекуляция на священной для советских людей теме Великой Отечественной войны. Мемуары, поток псевдохудожественной литературы, многосерийные фильмы и телевизионные передачи, строительство громоздких, безумно дорогих монументов, введение в обиход всевозможных церемониалов, почетные караулы, вооруженные автоматами школьники у памятников и солдатских захоронений… И все это не в обстановке нависшей военной угрозы, а в период разрядки.

И еще один фактор, способствовавший подрыву разрядки во второй половине 70 — начале 80-х годов, — болезнь Брежнева. Когда серьезно и долго болеет лидер страны, так серьезно и долго, что раз за разом прокатывается волна слухов о его близящейся кончине и возможных преемниках, очень большую власть забирает высший эшелон бюрократии. В том числе военный.

Мне кажется, будь Брежнев в нормальном состоянии, он не дал бы, например, согласия строить Красноярскую радиолокационную станцию. Тем более что Министерство обороны, вносившее вопрос «наверх», не скрывало, что ее местоположение нарушает договор ОСВ-1 (которым Брежнев, кстати, очень — и по праву — гордился).

В последние годы жизни Брежнева на решения военных, по существу, некому было и жаловаться. Делались прямо-таки невероятные нелепости — скажем, своего рода помешательство с устройством нашей гражданской обороны, огромными затратами на нее, вызвавшими очередной приступ военного психоза в США.

В конце 70 — начале 80-х годов мы, по существу, участвовали в размонтировании разрядки, помогли ее противникам в США и других странах НАТО начать вторую «холодную войну». Мало того, наша внешняя (как, впрочем, и внутренняя) политика в эти годы оказала заметное воздействие на расстановку политических сил, укрепила позиции правых и крайне правых в США и ряде других западных стран.

Словом, к 1982 году наша внешняя политика пришла с весьма плачевными результатами. Вовсю бушевала «холодная война», гонка вооружений достигла невиданной интенсивности.

Перелом к худшему в развитии экономики поддается точной датировке. Восьмая пятилетка была успешной. С девятой начался упадок.

Было ли это неожиданностью?

В общем, нет. Ни для специалистов, ни даже для части руководства. Дискуссии по проблемам экономики шли с начала 60-х годов. Из них родилась реформа. Несмотря на успех восьмой пятилетки, на XXIV съезде был, как известно, поставлен целый ряд принципиальных вопросов экономического характера. О том, что исчерпаны экстенсивные факторы роста и надо переходить к интенсивным, о необходимости повысить роль экономических рычагов и улучшить управление хозяйством. Был даже изложен в виде довольно прозрачного намека план серьезного сокращения числа министерств.

Вскоре после съезда (под воздействием сигналов тревоги, исходивших от ряда ученых, в том числе исследователей мировой экономики) было принято решение провести специальный пленум ЦК по проблемам научно-технической революции. Если бы его не испугались провести, серьезно отнеслись к уже разработанным предложениям, он мог бы сыграть заметную роль в развитии экономики. Этот несостоявшийся пленум, так же как и неосуществленная реформа 1965 года, были двумя предоставленными нам историей возможностями начать радикальные преобразования в относительно нормальной, даже благополучной ситуации — преобразования, так сказать, «с позиции силы». Но возможности эти использованы не были.

И здесь вполне уместен второй вопрос: почему были упущены эти возможности и ценное время, почему мы так непростительно затянули с наведением порядка в своем экономическом доме?

Главная причина (сейчас, когда началась перестройка, это особенно высветилось) состоит в том, что к радикальным переменам не были готовы ни руководство, ни значительная часть народа. Административно-командная система породила особый склад экономического и управленческого мышления, коренящийся в эпохе «военного коммунизма». Такие «чуждые социализму» категории, как рынок или признание множественности форм собственности, долгое время воспринимались враждебно.

Кроме того, жестоко мстили за себя тоталитарные традиции, помешательство на пропаганде успехов, неуемное желание говорить только приятное: истинная картина экономики была скрыта от общества. Конечно, руководство знало много больше, чем широкая публика. Но даже при желании трудно было уяснить правду. Искажение фактов начиналось с приписок на рабочем месте, на предприятии, в совхозе и колхозе. Вся статистика была подстроена «под систему», под главную потребность управляющих — рапортовать об успехах; она, не вдаваясь в сложности, охватывала лишь количественные показатели, не учитывала в должной мере качества, потерь, издержек, не исключала двойной счет и т. д. Самое интересное: начальство об этом знало или, во всяком случае, догадывалось. Но ни желания, ни настойчивости докопаться до правды не проявляло. Драматизма, нараставшей остроты ситуации руководство не ощущало. Я и мои коллеги, много лет участвовавшие в подготовке ставших тогда традиционными пленумов ЦК по плану и бюджету на очередной год, могли судить об этом по документам, которые к