визит в ветлечебницу, вопрос похорон поставлен не был, да и вообще за всю дорогу они не сказали друг другу ни слова, ведь они везли умертвлять не просто пса, а самого настоящего члена семьи Стюарт, хоть он и не носил их имя. Но Луис наконец решился и, кажется, от части смирился (во всяком случае тогда он выглядел именно так. Но неизвестно, что будет ночью, ведь именно ночью, пока не удается заснуть, человек вспоминает все свои кошмары и предрассудки).

– Это должно быть красивое место, достойное Фердинанда, – говорил Луис самому себе. – Я хочу, чтобы память о нем жила вечно. – Эту фразу он сказал Нэнси в упор и посмотрел на нее налитыми слезами глазами.

– Не стану возражать, – понимающе ответила Нэнси и обняла его. – Но где бы ты хотел?

– Хотелось бы найти какой-нибудь тихий уголок, про который знали бы только мы двое. Но это не должен быть пустырь или безлюдный закуток. Это стало бы равносильно тому, если бы мы от Фердинанда просто избавились, как от ненужной вещи.

Нэнси молчала. Во благо самому Луису ему нужно выплеснуть эмоции, излить то, что не дает покоя и, быть может, копилось в нем долго-долго в ожидании бурного эмоционального потрясения. Она подозревала, что мысли о похоронах Фердинанда посетили мужа отнюдь не в этот момент, но тогда он не давал им воли. Понимая, что Луис может наговорить лишнего в порыве чувств, Нэнси только ободряюще внимала ему.

Однако со временем Нэнси все сильнее убеждалась, что похороны пса Луис задумал еще давно, ибо речь его становилась все осмысленнее и непохожей на придуманную в порыве эмоций, его речь была казалась заранее отрепетированной что ли…и тогда он как мог вспоминал, что хотел сказать жене после того, как Фердинанда не станет.

Немного помолчав, он добавил:

– Чтобы память о нем жила вечно, нужно сделать что-то вечное. Ну… По крайней мере долговечное.

– Можно посадить возле его могилки деревья, – внезапно предложила Нэнси.

– Было бы здорово. – Он вновь перешел на шепот. – Я уже вижу маленький зеленый холмик…с яблонькой…и вишней… Чтобы раз в год-два Фердинанд посылал нам подарки. А мы будем его помнить.

Меланхолия в муже потрясла Нэнси. Она впервые ясно увидела, насколько Луис чуткий, но в то же время сильный человек. Она убедилась, что он не только переживет смерть Фердинанда, но и примет ее с достоинством, воздвигнув на его могиле своеобразный памятник. Природный памятник.

– Мы похороним его в парке, – заявил Луис и поднялся над телом пса.

– В парке? – не поверила Нэнси словам мужа. – Но ты не хотел…

Как же Нэнси не хотела упоминать при муже выражение «хоронить Фердинанда». Эти слова так и давили ей на душу, словно подбрасывая в ее металлический сосуд все больше и больше камней, создавая мерзкую какофонию, а на Луиса, она уверена, эти слова давили еще сильнее.

– Ты же не хотел делать это в людном месте, не так ли?

– Возле часовенки есть неприметная площадка, Нэнс, вдали от Трассы, которая, она поросло сухой травой, но это ничего, я ее скошу. А вечером тогда приду с лопатой и. – Луис тяжело сглотнул корм в горле. – похороню. Нэнс, ты принесешь саженцы.

– Я сегодня же куплю их, – заверила она Луиса.

– Спасибо, Нэнс. Ты оказываешь ему огромную честь.

Луис уехал вместе с телом Фердинанда домой на своем «Фольксваген Поло». Там он собирался сколотить гробик для пса, пока есть время до вечера. Хоронить друга в обычной картонной коробке он считал кощунством. Нэнси он высадил возле мини-рынка на окраине, где та зашла в садоводческий магазин в городской части Новой надежды возле школы.

Заезд на этот рынок был очень крутой и выходил прямо с Ворк стрит, с ее нескончаемым даже глубоким вечером бушующим потоком проезжающих машин. Замечтавшийся прохожий мог бы запросто попасть под колеса заворачивающей из-за угла на рынок машины или мог найти свою смерть (или инвалидность), выйдя с рынка на проезжую часть. Местные говорили, что это плохая дорога, и что здесь давно пора оборудовать нормальный переход со светофором (единственный находился возле школы). Но к ним никто особо прислушивался.

Проходя этот заезд, Нэнси чуть не нарвалась на черный «Рено», заезжающий на рынок. Остановилась она в последний момент перед тем, как «Рено» отдавил бы ее прекрасные замшевые туфельки.

– Дура, смотри, куда прешь! – крикнул ей водитель и хотел было плюнуть в ее сторону, но передумал, закрыв боковое стекло.

– Козел, – проговорила про себя Нэнси и направилась в садоводческий.

Там она выбрала саженцы вишни и яблони. Отдала чуть больше десяти долларов и пошла домой через весь город, мысленно упрекая мужа за то, что не подождал ее из магазина.

Нэнси застала мужа в гараже с молотком в руке. Рядом с ним лежали попиленные доски с гвоздями. Но вместо того, чтобы строить гробик, Луис сидел на корточках и монотонно молотил по металлическому полу гаража, разнося по нему режущий слух металлический стук, и пустым взглядом смотрел на доски. Когда Нэнси взяла его за плечо, он вскрикнул и повалился, словно только что очнулся от гипноза.

– Я тут все думал… Думал, что ведь… Мы тоже состаримся, тоже заболеем какой-нибудь старческой болезнью. Возможно, Нэнс, ты заработаешь артрит, а я – Альцгеймер, не приведи Господь, конечно. Ты будешь не в состоянии набрать номер в телефоне, а я вспомнить, как зовут нашего сына. Возможно, кто-то из нас будет мочиться в постель и есть мимо рта. И что останется нашим детям? Конечно, отправить нас гнить в дом престарелых и не навещать месяцами или оставить на произвол судьбы одних в пустом доме. Это я к чему? Мы с тобой, Нэнс, не окажемся на месте Фердинанда. Пса можно усыпить и не мучать, а человека вот так просто не усыпить. – Он издал нервный смех. – Ты будешь мучиться, пока не умрешь. А если захочешь, то можешь совершить суицид. Но попробуй это сделать в доме престарелых или дома, будучи прикованным к кровати.

– Луис, ты… Ты вообще себя слышишь? С тобой точно все в порядке? – Нэнси охватил чудовищный ужас.

Еще час назад Луис был в порядке, ну, относительно, а сейчас он говорит какие-то безумные вещи про суицид неизлечимо больных пенсионеров! Да, старость не миновать, также, как и смерть, но неужели их дети позволят себе вот так вот взять и оставить своих больных, возможно, от части обезумевших от старческого маразма родителей одних, что им ничего не останется кроме петли, затянутой на шее, или нескольких упаковок сильных