получил «боевое задание» от «кума» и теперь выглядывал, на каком кусту сидит ворона, которая может сожрать пару гаек, предназначенных для крепления рельсов. О том, что рельсы гайками не крепятся, особенно на севере, Житнухин не знал, а подсмотреть это у работяг, монтирующих пути, у бравого вертухая ума не хватило.

Дорога медленно уходила на восток, каждый день прирастал новым куском полотна. Иногда приращенный кусок был большой, иногда малый, случалось, что и очень малый – все зависело от того, на какую основу клали насыпь – на твердую, болотистую, или же под слоем гальки и песка оказывалась мерзлотная линза. А где-то на востоке такие же доходяги-зеки, как и они, тянули ветку на запад, навстречу им, считали свои дни. И у них, на пятьсот третьей стройке, были такие же «кумы», житнухины, сташевские, свои паханы и урки – все было такое же. И цель у них была одна, общая, одна на всех – построить дорогу…

Житнухин поманил пальцем их бригадира и уволок за штабель шпал, будто собаку. Бригадир пошел за вохровцем покорно.

– Потащил отпечатки пальцев снимать, – проговорил Егорунин угрюмо, сплюнул под ноги.

Христинин отозвался на это злой усмешкой, оскалил зубы.

– Может, отобрать у вертухая автомат и сделать в заднице дырку?

– Во-первых, шума много будет, во-вторых, вони.

– Верно. Желудки свои эти ребята любят набивать деревенским салом, чесноком да поддымниками.

– Что такое – поддымники?

– Вкусная штука. Горячие лепешки, испеченные на дыму. Вот эту вот вкусную штуку они и перерабатывают в вонючее вещество.

– Иначе говоря, в говно, – Егорунин вновь со злостью сплюнул себе под ноги.

Поскольку бригадир работал с ними в одной сцепке, то нехватка одного человека ощущалась сильно, да и вкалывать за бригадира, которого уволок конвоир, не хотелось.

– Сходить за ним, что ли? – привычно цыкнул зубами Христинин. – Притащить обратно?

– Хочешь проверить реакцию упыря с двумя лычками на погонах?

– А почему бы и нет? – Христинин преобразился в несколько мгновений, вновь стал фронтовиком: и фигура его сделалась меньше, проворнее, а значит, и неуязвимее, и лицо сузилось, приобрело опасное выражение, и шаг обрел невесомость, стал неслышимым.

Он быстро, летучей походкой добрался до штабелей, за одним из которых скрылся Житнухин с бригадиром, выглянул аккуратно и тут же отпрянул назад.

Житнухин привалил бригадира к штабелю, ухватился за его физиономию обеими руками, с силой сжал ладони – так сжал, что у несчастного бригадира открылся рот и вывернулся наизнанку, – и теперь плевал прямо в этот рот.

– Я же тебе говорил, чтобы обо всем, что происходит в вашем сраном бараке, ты докладывал мне лично? – шипел, будто Змей Горыныч, Житнухин. – Говорил? Почему ничего не доложил?

Последовали два жирных метких плевка в рот. И откуда он столько слюны брал, этот бесцветный вологодский сверчок? Ишь, как верещит. Бывший фронтовой интендант пытался ездить головой из стороны в сторону, но вохровец держал его крепко.

Явно Житнухин действовал по указке «кума», – похоже, велось внутреннее расследование, только велось оно не лобовым путем, а дорожками окольными, исподтишка. Иначе бы вряд ли Житнухин так усердствовал.

– Не выполняешь ты своих обязательств, фашист, – неожиданно устало проговорил Житнухин, плюнул напоследок в рот интенданта и отнял руки от его физиономии.

Брезгливо отер пальцы о плотные диагоналевые брюки, которые не одолевали комары, не могли ее прокусить: хорошую ткань готовили на фабриках для вертухаевых штанов.

– Тьфу! – Житнухин поправил висевший на плече автомат и перед тем, как уйти, произнес назидательно: – Обо всем, что происходит в бараке, докладывай мне, а я уж сообщу товарищу младшему лейтенанту, понял? Не будешь докладывать – снова наплюю в твой гнилой рот, а потом отправлю в карцер. Причем, учти, – постараюсь сделать так, чтобы оттуда ты уже не вышел.

Бригадира трясло, по лицу его катились слезы. Вертухай не оставил на его физиономии ни одного следа, ни царапины, ни синяка, но унизить умудрился так глубоко, что унижение это было равносильно, наверное, только смерти. Шатаясь, отплевываясь, бригадир вернулся к своим подчиненным. Лицо его было мокрым. Непонятно, отчего было мокрым – то ли от слез, то ли от едкой, очень холодной водяной пыли, падающей на землю из тяжелых плотных облаков, ползущих так низко, что там, где в рельефе имелись бугры и возвышения, они цеплялись за них, лили простудную мокредь, – то ли бригадир просто плакал.

Егорунин, все хорошо понимавший, достал из кармана остатки горбушки, завернутые в тряпицу, протянул бригадиру.

– На, съешь. Полегчает.

Бригадир, морщась страдальчески, брезгливо, с силой отплюнулся – он готов был сейчас вывернуть самого себя наизнанку. Отрицательно покачал головой:

– Не надо, Саня. Береги хлеб.

– Чего этот недоделанный требовал?

– А чего он может требовать? Только одно – чтобы я стучал на всех вас… На барак чтоб стучал.

– И каков результат у высоких дипломатических переговоров?

– Результат один: подохну тут, но стучать не буду.

– Жаль, мы не на «сухом расстреле», – Егорунин нервно дернул головой. – Мы бы живо завалили его кругляками. Даже собаки не нашли бы…

«Сухим расстрелом» в лагерях называли лесоповал. Самая тяжелая, самая голодная работа – лесоповал. Сделать норму и получить нормальный паек – штука недостижимая. Впрочем, дорога, которую они тянут на восток – штука не менее изнурительная, чем «сухой расстрел». Бригадир поднял тяжелый кованый крюк, которым он цеплял шпалы, стиснул зубы: а ведь крюк этот был оружием опасным – одним ударом можно было снести оленю половину головы… Не говоря уже о рогах – рога можно сбрить, как косой куст полыни.

– Держись, бригадир, – Егорунин хлопнул бывшего интенданта по плечу. – Ежели что – мы с тобою. Имей это в виду.

– Спасибо, – бригадир не выдержал, сморщился.

Именно в этот момент в бригаде родилась та самая близость, которая объединяет людей независимо от того, кто они и что они. Даже то, что порою бригадир шипел и фыркал на Китаева и Христинина, ушло куда-то в прошлое, провалилось, на поверхности осталось только одно – желание помочь этому человеку. Пожалуй, эта черта, заставляющая протягивать руку помощи друг другу, и отличала тех, кто в лагерных условиях сохранил душу, оставался человеком, венцом природы, несмотря ни на что, от тех, кого лагерь все-таки смял, выпотрошил начисто, оставил только оболочку и больше ничего. Внутри оболочки у этих людей были униженность, пустота, боль, слезы, боязнь стать еще более униженным.

Фронтовики сопротивлялись этому как могли. У уголовников, конечно, существовала своя спайка – угрожающе прочная, опирающаяся на заточки, финки и желание «шестерок» выслужиться перед паханами, но у нее были совсем иные цели и двигательные силы – совсем иные вожжи, словом. Конечно же «политики» в этом смысле стояли выше уголовников.

Двое зеков, едва загребая башмаками грязь, пронесли мимо бригады брезентовую подстилку, на которой, задрав нос вверх, лежал человек с синим лицом и ввалившимися небритыми щеками. Человека несли ногами вперед. Егорунин, проводив