страх и паника так крепко врезались в память. Робин знал, что это не выдумка. Он не смотрел в зеркало, где его лицо отражалось в перевернутом виде, как фальшивый образ реальности, нет, он нутром чуял их одинаковость. Лицо того человека в точности повторяло его лицо.

Может, именно поэтому Робин ему и помог? Инстинктивное сочувствие?

Только сейчас он начал взвешивать последствия своих действий. Он что-то украл из университета. Может, это было испытание? Оксфорд славился странными ритуалами. Робин справился или провалил испытание? Или утром в дверь постучат констебли и попросят его уехать?

«Но меня не могут отослать, – думал он. – Ведь я только что приехал». Внезапно все удовольствия Оксфорда – теплая постель, запах новых книг и новая одежда – стали такими незначительными, он сжался от напряжения, потому что теперь думал лишь о том, как скоро всего этого лишится. Он ворочался на пропитанных по́том простынях, воображая все новые подробности предстоящего утра – как констебли вытащат его из постели, свяжут ему руки и потащат в тюрьму, а профессор Ловелл сурово попросит Робина никогда больше не приближаться к нему и миссис Пайпер.

В конце концов от истощения его сморил сон. Робин проснулся от настойчивого стука в дверь.

– Чем ты там занят? – спросил Рами. – Ты что, еще даже не умылся?

Робин непонимающе заморгал.

– Что происходит?

– Утро понедельника, придурок. – Рами уже был в черной мантии, а в руке держал шляпу. – Мы должны быть в башне через двадцать минут.

Они успели вовремя, хотя и с трудом, почти бегом пересекли зеленую лужайку перед институтом, и когда в девять утра прозвенел колокол, их мантии еще развевались на ветру.

На лужайке их ожидали два тощих юнца – видимо, вторая половина их курса. Один был белый, другой – чернокожий.

– День добрый, – прощебетал белый, когда они приблизились. – Вы опоздали.

Робин смотрел разинув рот и пытался восстановить дыхание.

– Вы девушки!

Он был потрясен. Робин и Рами выросли в полной изоляции, вдалеке от девушек своего возраста. Женский пол существовал только в теории, в романах и мимолетных взглядах на улице. Лучшее описание женщин Робин прочитал в трактате миссис Сары Эллис[24], где девушки назывались «нежными, мягкими, деликатными и приветливыми». Для Робина девушки были загадочными существами, обладающими если не богатой внутренней жизнью, то некими качествами, превращающими их в потусторонних, непостижимых людей не от мира сего.

– Простите… Я хотел сказать, здравствуйте, – выдавил он. – Я не хотел… В общем, ладно.

Рами не так стеснялся.

– Почему вы девушки?

Белая девушка окинула его испепеляющим презрительным взглядом, хотя вместо Рами съежился Робин.

– Ну, – протянула она, – полагаю, мы решили быть девушками, потому что мальчикам достаточно половины мозга.

– Университет попросил нас так одеться, чтобы не смущать и не расстраивать юных джентльменов, – объяснила чернокожая девушка. Она говорила на английском со слабым акцентом, похожим на французский, хотя Робин не был уверен. Она приподняла ногу в таких идеально отутюженных брюках, как будто их купили только вчера. – Не все факультеты такие либеральные, как Институт перевода.

– А это неудобно? – спросил Робин, храбро пытаясь доказать отсутствие предрассудков. – В смысле, носить брюки?

– Очень даже удобно, учитывая, что у нас по две ноги и нет хвостов. – Она протянула ему руку. – Виктуар Деграв.

Робин пожал руку.

– Робин Свифт.

Она выгнула брови.

– Свифт? Но ты ведь не…

– Летиция Прайс, – прервала ее белая девушка. – Летти, если угодно. А как тебя зовут?

– Рамиз. – Рами неуверенно протянул руку, словно не знал, стоит ли дотрагиваться до девушек. Летти решила за него и пожала ему руку. Рами смущенно вздрогнул. – Рамиз Мирза. Для друзей Рами.

– Привет, Рамиз. – Летти посмотрела по сторонам. – Значит, похоже, все здесь.

Виктуар вздохнула:

– Ce sont des idiots, – сказала она Летти.

– Je suis tout à fait d’accord[25], – пробормотала Летти в ответ.

И обе захихикали. Робин не знал французского, но понял, что о них сказали гадость, и нашел это отвратительным.

– Вот вы где.

От дальнейшго обмена любезностями их спас высокий и худощавый чернокожий джентльмен, который пожал им руки и представился как Энтони Риббен, аспирант, специализирующийся на французском, испанском и немецком.

– Мой опекун считал себя поэтом-романтиком, – объяснил он. – Он надеялся, что я унаследую его страсть к поэзии, но когда стало очевидным, что у меня еще и талант к языкам, отправил меня сюда.

Он многозначительно умолк, ожидая, что они расскажут о своих языках.

– Урду, арабский и персидский, – сказал Рами.

– Французский и креольский, – сказала Виктуар. – В смысле, гаитянский креольский, если это считается.

– Считается, – бодро отозвался Энтони.

– Французский и немецкий, – сообщила Летти.

– Китайский, – сказал Робин, почему-то чувствуя себя не в своей тарелке. – А еще латынь и греческий.

– Ну, мы все знаем латынь и греческий, – заметила Летти. – Это ведь обязательное требование для поступления.

Щеки Робина заполыхали: он этого не знал.

Энтони это явно понравилось.

– Отличная космополитичная группа, верно? Добро пожаловать в Оксфорд! И как вам здесь?

– Замечательно, – ответила Виктуар. – Хотя… Даже не знаю, здесь странно. Как будто не по-настоящему. Такое чувство, словно я в театре и все не дождусь, когда опустится занавес.

– Это ощущение не пройдет. – Энтони пошел к башне, поманив их за собой. – В особенности когда вы войдете в эти двери. Меня попросили до одиннадцати часов показать вам институт, а потом я оставлю вас с профессором Плейфером. Вы впервые здесь?

Они посмотрели на башню. Внушительное восьмиэтажное здание из сверкающего белого камня, построенное в неоклассическом стиле, украшали декоративные колонны и высокие витражные окна. Оно доминировало на Хай-стрит, по сравнению с ним находящиеся по соседству библиотека Рэдклиффа и университетская церковь Святой Девы Марии выглядели довольно жалко. За выходные Рами и Робин проходили мимо него бесчисленное количество раз, восхищаясь им, но всегда издалека. Они не осмеливались подойти. Тогда еще нет.

– Великолепно, правда? – довольно вздохнул Энтони. – К этому зрелищу невозможно привыкнуть. Добро пожаловать в ваш дом на следующие четыре года, верите ли вы этому или нет. Мы называем это место Вавилоном.

– Вавилон… – повторил Робин. – Поэтому нас…

– Поэтому нас называют балаболами?[26] – Энтони кивнул. – Эта шутка стара как мир. Но каждый сентябрь какой-нибудь первокурсник Биллиола думает, что придумал ее впервые, и мы обречены терпеть это дурацкое прозвище уже несколько десятилетий.

Он стремительно шагнул на ступени. На камне перед дверью была высечена сине-золотая печать – герб Оксфордского университета. «Dominus illuminatio mea», – гласила надпись на нем. «Господь – свет мой». Как только нога Энтони коснулась печати, тяжелая деревянная дверь распахнулась сама собой, открыв залитое золотистым светом