– Тогда идите к главному входу. – Полисмен вышел за ворота и вытянул руку: – Вам – туда!

Ольшанский вышел из проходной и отправился в направлении, которое указал полисмен. До главного входа было не меньше трех сотен шагов. Там, во избежание неприятностей, он сразу обратился к охраннику:

– Мне нужен сценарист Питер Зелинский.

– Есть пропуск? – спросил охранник.

– Не думаю.

– Тогда вам не пройти.

– Но мне нужен Питер Зелинский из отдела сценариев… У нас важная встреча.

Охранник развел руками:

– Ничем не могу помочь.

– А если ему позвонить?

– Телефон не предназначен для частных звонков. О пропуске нужно было позаботиться заранее.

Ольшанский вышел на улицу, немного постоял и побрел вдоль длинного забора. Свернув за угол и пройдя еще несколько сот метров, он оказался у ворот, за которыми располагалась открытая съемочная площадка с декорациями. Через них впускали и выпускали экскурсионные группы. К воротам подъехал двухцветный, бежево-коричневый автобус с надписью «Hollywood Wonderland Tours», из него высыпало два десятка туристов. Ефим понял, что это его шанс, и, внедрившись в группу, вскоре оказался на территории студии.

Направляясь к съемочным павильонам, он миновал средневековый замок и корабельный нос с деревянной женской фигурой. Прошел по улочке ковбойского города, мимо крепко сколоченных фанерных домов. Заглянув, ради любопытства, в ковбойский салун, Ефим не обнаружил там ничего, кроме сбитых для прочности наструганных досок. На съемках в России он много раз видел такое. Здесь, в Америке, все имело иные масштабы, но принцип был тем же.

Еще у входа на территорию студии Ольшанскому показалось, что до съемочных павильонов – рукой подать. Но дорога шла в гору, уклон был хоть небольшим, но постоянным. Солнце пекло спину, под ногами от жары плавился асфальт. Пройденная миля далась ему нелегко.

Сотрудник студии, у которого он спросил о сценарном отделе, указал верную дорогу к старому зданию с перилами и балконами-лоджиями.

Кабинет Зелинского помещался на втором этаже. Поднявшись по лестнице и открыв дверь, Ольшанский увидел его самого. Питер стоял возле машинистки, держа в руках растрепанную пачку бумаг.

– Вставка… Сцена сто восемнадцать «А»… – сказал Зелинский, и барышня резво застрекотала на пишущей машинке. Он продолжил: – Интерьер – парадная спальня графа Ульриха. Сцена сто восемнадцать «Б». В кадре – трое: графиня, ее любовник и граф Ульрих. Граф Ульрих: «Измена! Нож в любящее сердце!»

– Петя… – негромко позвал Ефим.

– Графиня: «Пощадите…»

– Петя!

Зелинский обернулся:

– Ольшанский?! Какими судьбами?

Ефим кинулся к нему и, обняв, похлопал по спине.

– У меня контракт с «Парамаунт».

– Не может быть! – Зелинский пораженно отстранился. – Шутишь?

– Они пригласили Веденского. Он взял меня и оператора Зильбера. Разрешения на поездку ждали два с половиной года. Официальная версия поездки такая: приехали перенимать опыт американского кинопроизводства. На самом деле – снимать фильм для «Парамаунт».

– О чем будет фильм?

– О первых днях калифорнийской золотой лихорадки.

– Чей сценарий?

– Его написал Веденский.

– Когда запускаетесь?

Ефим покачал головой:

– Пока не знаю.

– Давно прибыл?

– Несколько дней назад. Дорога была долгой: сначала – Берлин, потом – Париж, Сен-Назер, Жижон, Сантандер, Мыс-ла-Коронь. Оттуда – на корабле через Атлантику. Восемнадцать дней ползли по воде, как мухи по зеркалу. Дальше, Гавана, Вера-Круз, Мехико, и вот наконец – Лос-Анджелес.

– С приездом в Голливуд! – Теперь Зелинский крепко обнял Ольшанского, потом обернулся к машинистке: – На сегодня закончили. До завтра, мисс Элис.

Девушка встала, взяла свою сумочку и, попрощавшись, ушла. Зелинский выдвинул ящик стола, вытащил оттуда полпинты виски, скрутил крышку и сделал внушительный глоток, потом протянул бутылку Ефиму:

– За встречу!

Ольшанский глотнул виски и вскинул руку в римском приветствии:

– Да здравствует Голливуд!

Опутанная сонмом догадок, Лионелла никак не могла отыскать ту единственную, которая выведет ее на правильный путь. Безумная ситуация была похожа на триллер.

Кто подкинул телефон? И когда?

Она была готова поклясться, что еще вчера Vertu в ее сумке не было. Лионелла, как и Фирсов, звонила на этот номер, но он был недоступен. Отчего же теперь мобильник ответил на вызов Фирсова?

Предположим, что трубка разрядилась и все это время лежала в сумке. В таком случае она бы продолжала лежать до тех пор, пока Лионелла случайно на нее не наткнулась.

Но Фирсов позвонил, и Лионелла ответила. Схватила трубку, не разобравшись, какую из трех. Они говорили с Кирой, и ей было все равно.

Если телефон разрядился, кто его зарядил?

И, если он отключился, кто его снова включил?

Пребывая в тяжких раздумьях, Лионелла понимала – ей не найти ответ, не вспомнив каждое мгновение, начиная со вчерашнего дня.

Предположим, телефон подбросили ночью, когда Лионелла ушла со старцем Порфирием. Но все дело в том, что утром, перед отъездом к подруге, она перетрясла сумку, и телефона там не было.

Подруга – не в счет, Лионелла могла к ней и не приехать.

Теперь – Московский вокзал. Там могло случиться все, что угодно. И снова – «если бы не». Она бежала к уходящему поезду. Чтобы подкинуть телефон, преступник бежал бы рядом.

Следующий эпизод – вагонное купе, в котором лежала сумка, пока она говорила с Марго и Шмельцовым в коридоре. Ах да! Еще этот Петр.

– Петр, да не тот, – проговорила Лионелла первую пришедшую на ум фразу.

Но и в тот момент дверь купе была плотно задвинута. Если бы туда кто-то заглянул, она бы точно увидела.

Утром следующего дня ее встретил водитель. Лионелла прошла по перрону, встретила Мишеля, потом Кирилла Ольшанского…

Не думает же она, что это он подбросил ей телефон?

Справедливости ради стоит заметить, что у Кирилла был удобный момент. В автомобиле они сидели рядом. Однако и здесь есть нестыковка – сумка была застегнута и находилась справа от нее, тогда как Кирилл сидел слева.

И тут Лионеллу пронзила внезапная мысль: единственным бесконтрольным периодом была ночь, проведенная в поезде. От страшной догадки похолодел позвоночник. Значит, пока она спала, кто-то побывал в ее купе? Уживаясь с этой догадкой, Лионелла успокаивала себя: она осталась жива, и значит, все хорошо.