статус, что было недопустимо. Как бы то ни было, больше половины дохода от арендных платежей приходилось использовать для покрытия старых долгов.

За политическими баталиями семейная жизнь, казалось, несколько отошла на второй план. Пока Бисмарк активно боролся против революции, беременная Иоганна оставалась в поместье. 21 августа 1848 года у супругов родился первенец — дочь Мария. «Я рад, что первый ребенок — девочка, но даже если бы это была кошка, я благодарил бы Господа на коленях в тот момент, когда Иоганна разрешилась от бремени», — писал он свекру[135]. Осень Иоганна и Мария провели в Шёнхаузене. Отто даже пытался в какой-то момент привлечь жену к своей деятельности, поручив ей небольшую агитационную работу, однако потерпел неудачу. Иоганна явно не стремилась становиться политической сподвижницей супруга (который, впрочем, совершенно на этом не настаивал). Она нуждалась в поддержке, которую Отто не всегда мог ей предоставить. Поэтому значительную часть времени Иоганна находилась в Рейнфельде, в имении своих родителей.

Весной 1849 года семейство переехало в Берлин. Правда, жить им приходилось в довольно стесненных условиях. Половину съемной квартиры занимала Мальвина со своим мужем Оскаром фон Арнимом, который также являлся депутатом ландтага. Три комнаты, которые достались семейству Бисмарков, имели отдельный вход. Тем не менее Иоганну угнетала жизнь в одной квартире с сестрой мужа — тесная связь между Мальвиной и Отто, несмотря на свой родственный характер, заставляла ее ревновать. Как и всегда в дальнейшем, она не показывала своей ревности, от чего, вероятно, страдала еще больше.

Летом Иоганна уехала в Шёнхуазен, а Бисмарк жил у своего друга Ганса Гуго фон Клейста-Ретцова. Осенью он снова снял для семьи небольшую квартиру на Беренштрассе. 28 декабря 1849 года у супругов родился сын Герберт. Иоганне жизнь в большом городе с маленькими детьми вскоре окончательно надоела, и она в начале 1850 года уехала к родителям в Рейнфельд. И мать, и дети часто болели; Бисмарк ходил к врачам, а потом в письмах передавал жене их советы. Процесс сепарации Иоганны от родителей явно затягивался, однако поделать с этим молодой супруг ничего не мог: приходилось расставлять приоритеты, ведь политика властно требовала его постоянного пребывания в гуще событий. В свою очередь, его жене приходилось привыкать к тому, что сельской идиллией их семейная жизнь не станет и государственные дела будут занимать львиную долю времени и сил ее Отто. По всей видимости, смириться с этим она смогла далеко не сразу.

После отъезда жены Бисмарк снял меблированную комнату, а затем маленькую квартиру на той же Берен-штрассе. До лета 1851 года супруги виделись лишь эпизодически. Бисмарк пытался хотя бы отчасти компенсировать свое отсутствие частыми длинными письмами, в которых подробно передавал жене все новости и рассказывал о своих чувствах к ней. «Любимая, сжалься и напиши мне, — начинается одно из его писем. — Я уже шесть дней не получал весточки от вас. (…) Я писал не реже, чем раз в два дня, иногда каждый день, но сегодня уже 14-е, а твоих писем нет и следа. Мой ангел, ты говорила, что хотела бы, чтобы я прочувствовал твое одиночество; но тебе явно не так одиноко, как мне, иначе ты не оставила бы меня без весточки так надолго. […] Я так беспокоюсь за вас, что могу только сидеть у камина, смотреть в затухающий огонь и думать о тысячах вариантов болезни, смерти, почтовых неурядиц и планах внезапной поездки»[136].

Один из современников описывал Бисмарка в те дни как высокого грузного мужчину с рыжими бакенбардами, приплюснутым носом, насмешливой улыбкой над тяжелым подбородком и ясными умными глазами[137]. Несмотря на полухолостяцкий образ жизни, молодой семьянин начал заметно полнеть — сказывалась тяга к нездоровой по сегодняшним меркам пище. Однако Бисмарк все еще находился в отличной физической форме, был бодр и энергичен.

История революции подходила к концу, но потрясения на этом не заканчивались. На первый план в Пруссии вышла германская политика. Весной 1849 года обще германское Национальное собрание во Франкфурте-на-Майне приняло наконец конституцию нового немецкого государства. Однако реальных ресурсов для того, чтобы воплотить свой проект в жизнь, у франкфуртских парламентариев уже не было. В последней отчаянной попытке спасти ситуацию Национальное собрание обратилось в апреле к королю Пруссии, предложив ему корону германского императора. Фридрих Вильгельм IV ответил отказом, заявив, что не собирается принимать власть из рук бунтовщиков. Судя по всему, король Пруссии прекрасно понимал, что вступать в союз с Национальным собранием слишком рискованно; в Петербурге и Вене вряд ли обрадуются подобному шагу.

Инициатива франкфуртского Национального собрания 21 апреля стала предметом обсуждения в Прусском ландтаге. Взяв слово, Бисмарк четко и недвусмысленно обозначил свою позицию, совпадавшую со взглядами большинства консерваторов. Пруссия, заявил он, не имеет права растворяться в Германии, она должна в первую очередь сохранить себя. Прусская и общегерманская конституции в их нынешнем виде сосуществовать не могут; пожертвовать первой ради второй значило бы пойти наперекор интересам монарха и всей страны. «Германского единства хочет каждый, кто говорит по-немецки, — завершил он свою речь, — но я не желаю его при такой конституции». Пруссия должна «быть в состоянии диктовать Германии законы, а не получать их от других». Завершение речи звучало весьма эффектно: «Франкфуртская корона может быть весьма блестящей на вид, однако золото, которое придаст ей истинный блеск, она может приобрести только за счет того, что в нее будет вплавлена корона прусская. Однако я не верю, что переплавка в форму этой конституции будет удачной»[138].

Именно такой была на тот момент позиция Бисмарка в германском вопросе: объединение страны, если уж ему суждено состояться, должно происходить под верховенством Пруссии, в соответствии с прусскими интересами и по инициативе прусской монархии. Летом 1849 года в одном из писем супруге он заявил: «Этот вопрос будет решен не в парламентах, а дипломатией и оружием. Все, что мы обсуждаем и решаем по этому поводу, имеет не больше значения, чем ночные мечтания сентиментального юноши, который строит воздушные замки и думает о том, что некое нежданное событие сделает его великим человеком»[139]. Будучи реалистом, Бисмарк прекрасно понимал: объединить Германию вопреки воле немецких элит и соседних держав невозможно, если не прибегать к таким революционным средствам, которые не оставят камня на камне от существующего социального порядка. А платить такую цену за германское единство он был совершенно не согласен.

Вопрос о прусской и/или немецкой идентичности Бисмарка и сегодня остается спорным. Долгое время «железного канцлера» исходя из политической необходимости рисовали пламенным