href="ch2.xhtml#id188" class="a">[114] б боярин Григорий не подоспел, дак, верно, и вовсе голову свою глупую сложил бы тамо али в полоне у Болеслава ныне сиживал! Взрослеть пора, не малое дитя!

— Но ведь боярин Григорий сам в плен попал, — осторожно вмешалась Альдона. — Что же корить в неудаче одного Шварна?

— Помолчала бы, невестушка! — злобно огрызнулась Юрата. — Не по твоему уму толковня! Шварн — князь! А князь за всю Землю ответ держит, за всю рать! И коли рать сгинула, то он и виновен в первую голову! Али сам сглупил, али дурных советчиков наслушался! Отец твой, Шварн, вон сколь годов со боярами крамольными ратился и с уграми, и с ляхами, и с татарами бился, а николи с поля бранного не бегал, воинов своих бросив. А ты боярина Григория яко в пасть волчью кинул!

— Да потеряли мы друг дружку в сече, — прорвался сквозь крики матери слабый голос Шварна.

Юрата, с раздражением топнув ногой, выкрикнула:

— Вот сам и поезжай топерича ко Льву в Перемышль, выручай боярина из беды! Униженье-то, униженье какое, Господи!

В отчаянии закрыв руками лицо, она стремглав выскочила из покоя.

— Как её утишить, ума не приложу, — вздохнул Шварн. — Али в самом деле ко Льву ехать?

— Нет, ладо, так не годится. Ты грамоту пошли, потребуй, чтоб отпустил Лев боярина Григория. А ехать к нему просить — токмо княжье достоинство своё умалять. Выкуп же сам за себя боярин уплатит. Чай, не беден он, — твёрдым, уверенным голосом промолвила Альдона.

Она горделиво вздёрнула голову в повойнике. Шварн с невольной улыбкой посмотрел на жену и заметил:

— Умница ты у меня, Альдона. И умница, и красавица. Тако, как ты баишь, и содею. Довольно в материной воле ходить.

Получив недобрую весть, из Новогрудка прискакал в Холм взволнованный Войшелг, всё в той же чёрной рясе поверх доспехов. Шумно ворвавшись в горницу, он обнял растроганного Шварна и любимую сестру.

— Почто меня о походе не упредил, брат?! — воскликнул он, тряся зятя за узкие плечи. — Пошли бы мы с тобою вместе, потрясли бы этих ляхов, как яблоню!

Шварн вспомнил, как боярин Григорий Васильевич долго и упрямо уговаривал его ничего не сообщать Войшелгу о готовящемся походе. Мол, ни к чему это, сами управимся. И добытое делить ни с кем не придётся. Что ж, разделили! Шварн сокрушённо вздохнул.

Нет, слабый, ничтожный он покуда князь. И самое страшное, это чувствуют и понимают все — и Лев, и Мстислав, и бояре, и Войшелг, и мать, и даже Альдона, в которой он души не чает.

— Ты вдругорядь так не делай, — совестил его Войшелг. — Что ж ты, думал, помешаю я тебе? Да нет у тебя друга более преданного, нежели я! И помни, брат: я для тебя и для Альдоны ничего не пожалею. Голову за вас обоих положу. Не раз тебе об этом говорил. А ты, я вижу, не веришь мне, бояр своих во всём слушаешь, матушку свою. Негоже, брат!

Шварн, краснея от стыда, молчал. Нечего было ответить ему на упрёки шурина. Знал, сознавал, что створил глупость, что не своей, а материной головой думал, когда шёл на ляхов, что, по сути, бессмысленно погубил он лучших своих воинов.

«А может, в самом деле, Лев в моей беде виноват? — вдруг подумал молодой галицкий князь. — И мать права».

На всякий случай он ничего не сказал Войшелгу о своих подозрениях.

14.

Зиму и начало весны Варлаам и Тихон провели в Перемышле. Они заняли две небольшие смежные каморы, расположенные прямо в крепостной стене, наверху рядом с заборолом. Князь Лев скупо похвалил их за вовремя добытые вести и добавил, что вскоре даст новое, более хитрое и важное, поручение. Если выполнят они его как подобает, то приблизит он их к себе и назначит на хорошие и денежные должности в своих волостях. Пока же приходилось ждать, маясь от безделья.

Тем временем Мирослав за большой выкуп отпустил из плена боярина Григория Васильевича. С требованием освободить последнего приезжали люди от Шварна. Ещё зимой в окрестностях Перемышля учинили ловы, на которые съехалась знать из соседних Польши и Венгрии. На лесных полянах и на берегу извилистого Сана раскинулись золочёные шатры, угорские бароны и польские можновладцы[115] буйно веселились, не отставали от них и многие бояре и придворные. Сам князь Лев, правда, в этой бесконечной череде охот и пиров участия почти не принимал. Вечно мрачный, нелюдимый, задумчивый, он будто каждый день и час ждал недобрых вестей. В марте в Перемышль приехала княгиня Констанция, воротившаяся от своего отца, короля Белы. Узнав Варлаама, она со смехом махнула ему рукой и задорно крикнула:

— Добрый у тебя товар, купец!

— Всегда весела, когда от отца приезжает, — тихо сказал бывший тут же Мирослав, глядя ей вослед. — Не в первый раз примечаю. Верно, хорошо ей тамо. А как посидит тут у нас, в хоромах у князя Льва, так вечно хмурая ходит, недовольная.

Седьмицы через две Лев внезапно вызвал Варлаама и Тихона к себе.

Они сидели в широкой, заставленной столами палате. Князь, в коричневого цвета суконном кафтане с узорочьем на вороте и по краям рукавов, маленькими глотками тянул из кружки свой любимый малиновый квас.

— Позвал вас для большого, важного дела. Хочу знать, что творится ныне в Литве, чем там кум мой, князь Войшелг, занят. Воюет ли с князьками и боярами, мстит ли всё за отца своего. Поедете под видом купцов, возьмёте поболе товаров из кладовых моих.

Друзья удивлённо переглянулись, но ничего не ответили князю.

— Ступайте теперь, — велел им Лев. — И держите языки за зубами. Никто ведать о вашей поездке ничего не должен. Заутре на рассвете и отправляйтесь.

Воротившись к себе, отроки стали наскоро собираться в дорогу.

— Не разумею, право слово, почто он нас в Литву гонит, — жаловался Тихон. — Что переменится, коль сведаем мы о делишках Войшелговых?

— Не знаю, друже, — вздыхал в ответ на вопросы товарища Варлаам.

Ему казалось, что Лев чего-то не договаривает.

Поздно вечером в его камору постучался княжеский гридень.

— Князь тя кличет, отроче.

«Хочет наедине, без Тихона, перетолковать. Выходит, мне больше доверяет». — Последняя мысль была и приятна Варлааму, но вместе с тем он огорчился за друга.