говорим: «Я не понял этот роман». Но в большинстве случаев мы заставляем воображение работать и прилагаем немалые усилия, чтобы увидеть внутренним взором образы, которые предлагает автор или же сам текст. Эти усилия постепенно приводят к тому, что мы самодовольно присваиваем роман – то есть нам начинает казаться, что он написан исключительно для нас, что только мы его понимаем.

Это собственническое чувство связано также и с тем, что это же ведь не кто-нибудь, а мы воссоздаем роман в своем воображении и тем самым завершаем его, претворяем в реальность. В конце концов, для того, чтобы роман «сработал», писателю нужны такие читатели, как мы, – правильные, понимающие, с трудолюбивым воображением. Для того чтобы доказать, что являемся именно такими особенными читателями, мы, делая вид, будто забыли, что роман – это вымысел, едем в города, где происходит действие, осматриваем связанные с ним улицы и дома. И толкает нас к этому не только желание лучше понять роман, но и искушение убедиться, что там «все именно так, как я представлял». Когда читатель встречает «правильный образ», описанный «правильными словами» автора, на настоящих улицах и в настоящих домах, чувство неудовлетворенности, огорчавшее его при чтении романа, немного слабеет (ведь он собственными глазами видит описанный в романе мир), и возникает чувство гордости: читая роман, он правильно представлял себе все детали.

Такого рода гордость и другие разновидности этого чувства объединяют читателей романов и посетителей музеев. Наша сегодняшняя тема – роман, а не музей, но для того, чтобы лучше показать, что приводит в действие воображение читающего человека, я продолжу развивать эту аналогию. Не будем забывать, что во время работы над романом автор, словно шахматист, пытающийся предугадать следующий ход соперника, всегда принимает в расчет читательское воображение и не забывает о стимулах, побуждающих его к действию. Вопрос о том, как будет работать голова читателя, один из самых главных для писателя.

Для удобства восприятия я разделю связанную с музеями тему на три части. Но не забывайте, что на самом деле эти части тесно переплетены друг с другом и имеют общий элемент – гордость.

1. ВЫСОКАЯ САМООЦЕНКА

Напомню, что музейное дело в Европе начиналось в XVII веке с кунсткамер (Wunderkammern), кабинетов редкостей (cabinets of curiosities), где люди, обладающие богатством и властью, желая похвастаться своими возможностями, выставляли привезенные из дальних краев или добытые в необычных местах объекты: морские раковины, минералы, растения, слоновьи бивни и рисунки. Первые музеи, таким образом, представляли собой великолепные дворцовые залы, наполненные диковинками, которые демонстрировали могущество и тонкий вкус сильных мира сего. Впоследствии, когда монархи потеряли власть, а дворцы превратились в музеи, сама идея демонстрации не претерпела существенных изменений, только теперь на картины и другие произведения искусства могли прийти посмотреть простые люди, и богатства Лувра свидетельствовали о могуществе, культурном уровне и вкусе французского народа, а не французских королей. Эту метаморфозу можно приблизительно сравнить с переходом от эпических жанров, повествующих о подвигах королей и рыцарей, к роману, рассказывающему о жизни представителей среднего класса. Впрочем, поговорить я хочу не о том, как романы и музеи используются для демонстрации чего бы то ни было, а о том, что и те и другие замечательно сохраняют прошлое.

Я уже не раз говорил о том, что роман обретает силу говорить о главном в жизни благодаря интересу к повседневному опыту, к обычным житейским впечатлениям. Из этого следует, что роман представляет собой богатейший архив этого опыта, где хранятся жесты, слова, выражения лиц, вещи, с которыми мы имеем дело каждый день. Разнообразные звуки, слова, запахи, вкусы, цвета, предметы, на которые мы в потоке жизни просто не обращаем внимания, сохраняются только потому, что их заметили и аккуратно запечатлели в словах авторы романов. В музее, остановившись перед экспонатом или картиной, мы можем только предполагать (с помощью каталога), какое место они в свое время занимали в обиходе, какую роль играли в историях конкретных людей, как влияли на их поведение. А вот в романах не только вещи, но и образы, звуки, слова сохраняются в неизменном виде, как неотъемлемая часть повседневной жизни.

Эта способность романа запоминать и сохранять особенно очевидна в самых обычных бытовых диалогах. У Маргерит Юрсенар есть замечательное эссе «Тон и язык в историческом романе», где она рассказывает, какие книги, статьи и воспоминания читала, чтобы найти интонацию рассказчика и создать атмосферу в своих знаменитых романах: «Воспоминания Адриана» и «Философский камень». А начинает она с напоминания о том, что до изобретения фонографа в XIX веке сохранить человеческий голос было невозможно, так что голоса миллионов людей, живших на протяжении десятков тысяч лет, утрачены безвозвратно. Точно так же до великих романистов и драматургов XIX века не было ни одного писателя, которому пришло бы в голову запечатлеть обычные повседневные разговоры во всей присущей им спонтанности, сбивчивости и отрывочности. «Передай-ка тарелку с фасолью». «Кто оставил дверь открытой?» «Смотри, дождь собирается!» Юрсенар обращает наше внимание на важность подобных фраз, попадающих в романы напрямую из жизни и никак стилистически не обработанных.

Если главная и определяющая особенность романа заключается в том, что он открывает глубинный смысл жизни, фиксируя наблюдения за повседневностью и затем выстраивая их в новом порядке силой воображения, то замечание Юрсенар должно навести нас на мысль, что роман в современном смысле слова появился только в XIX веке. Сложно представить себе произведение в этом жанре, обходящееся без силы и убедительности разговорной речи, ведь повседневный язык придает колорит случайным впечатлениям и рядовым эпизодам будничной жизни, из которых строится мир романа. При этом, разумеется, нет никакой необходимости помещать диалоги на каждой странице, тщательно фиксируя все их подробности, и позволять им господствовать над общим пейзажем. Это один из важных уроков, которые дает нам Пруст.

Подобно музею, роман хранит нюансы, краски, оттенки языка, выражая принятыми в повседневной жизни словами наши разрозненные, прыгающие с предмета на предмет будничные мысли. И не только хранит, но и показывает, как те или иные слова, выражения и идиомы употреблялись. Читая Джойса, мы радостно – словно наблюдая за ребенком, который еще только учится говорить, – открываем увлекательные возможности, таящиеся в привычном нам языке; поток сознания у Фолкнера и Вулф, у Броха[20] и Маркеса увлекает нас не потому, что показывает, как у нас работает голова, а потому, что в нем запечатлен тот язык, которым мы разговариваем сами с собой, со всеми его прелестями и странностями.

Фиксация повседневной речи – важный критерий романа. Первое в турецкой литературе