Искусство — само по себе загадка, но искусство продавать искусство — загадка вдвойне. Казалось бы, некий предмет просто покупается или продается, то есть переходит из одних рук в другие, и вместе с тем за кулисами сделки действует великое множество самых разнообразных механизмов. Для того чтобы вырасти в цене, произведению искусства требуется совершенно определенный психологический климат. На тот момент Сохо обеспечивал необходимый интеллектуальный подогрев, предоставляя искусству возможность цвести пышным цветом, а ценам — неудержимо рваться вверх. Но по-настоящему дорогое произведение искусства должно нести в себе нечто неуловимое — идею ценности. Именно она способна удивительным образом отделить от творения имя творца и превратить это имя в ходкий товар, который покупают и продают. А творение идет следом как некое материальное приложение. При этом, разумеется, от самого творца тут уже мало что зависит. В те годы, что бы я ни делал, куда бы ни пошел — в магазин за продуктами или на почту, — всюду звучали имена Шнабеля, Салле, Фишля, Шермана. Подобно волшебным заклинаниям из сказок, которые я читал сыну перед сном, они открывали замкнутые двери, за которыми хранились несметные сокровища: бери, сколько унесешь. Имя "Векслер" тягаться с их магией пока не могло, но после выставки в галерее Берни раздававшийся то тут, то там шепоток явственно давал понять, что недалек тот час, когда и это имя отделится от хозяина и им тоже закрутит странное поветрие, так надолго захлестнувшее Сохо и так внезапно оборвавшееся октябрьским днем 1987 года.

В августе нас с Эрикой пригласили в мастерскую на Бауэри. Билл хотел показать нам, что у него получилось. Десятки холстов, рисунков, небольших инсталляций еще были в работе, но три самых больших конструкции он закончил полностью. Я увидел их, как только мы вошли: три здоровенных каркаса, площадью три метра на два, но неглубокие, сантиметров тридцать до задней стенки, обтянутые по периметру холстом, сквозь который лился свет, потому что внутри была спрятана электрическая лампочка. В первый момент я обратил внимание только на расписанные поверхности. Коридоры, лестницы, окна, двери — все в приглушенных тонах, синих, коричневых, темно-зеленых, грязно-желтых. Лестницы упирались в потолок, где не было выхода на другой этаж. Окна смотрели в глухую кирпичную стену. Двери лежали боком или висели под каким-то немыслимым углом. Пожарная лестница через какую-то дыру ужом уползала с нарисованного фасада в нарисованную глубь дома, утаскивая за собой длинную плеть плюща.

Спереди, прямо поверх холста все три короба были туго затянуты плотной пластиковой пленкой с оттиснутыми на ней текстами и изображениями, причем так, что цвета не было, только оттиск, едва различимый, но тем удивительнее это воздействовало на подсознание. В правом нижнем углу третьего короба стояла трехмерная фигура сантиметров пятнадцать высотой: мужчина в длиннополом пальто и цилиндре. Он налегал на дверь, которая медленно приоткрывалась. Присмотревшись, я заметил, что дверь настоящая, на петлях, а в отворенную щель мне был виден знакомый кусок улицы, нашей улицы, Грин-стрит на Нижнем Манхэттене.

Эрика углядела в первом коробе еще одну дверцу. Присев рядом, я заглянул внутрь крошечной комнатки, залитой беспощадным светом свисающей с потолка лампочки. Свет падал на черно-белую фотографию, наклеенную на торцевую стену. На ней была изображена женщина со спины: только затылок и торс. Чуть пониже лопаток на коже проступало написанное крупными буквами слово "САТАНА". Еще одна женщина стояла перед снимком на коленях. Ее фигура была нарисована на плотном холсте и потом вырезана. Для обнаженной спины и рук Билл выбрал перламутровые оттенки белого и розового, так что получилась по-тициановски идеальная плоть. Спущенная с плеч сорочка была бледно-бледно-голубой. В комнате находилась еще одна фигура. Это была маленькая восковая куколка мужчины с длинной указкой, какими обыкновенно пользуются учителя географии на уроках в школе. Стоя подле вырезанной из холста женщины, он, казалось, вырисовывал что-то указкой у нее на коже, и там проступало неумелое изображение дерева, дома и облака.

Эрика подняла голову и посмотрела на Вайолет:

— Дермографизм?

— Понимаешь, — начал объяснять мне Билл, — врачи на них рисовали. Брали какой-нибудь инструмент с тупым концом и водили им по телу пациентки, а потом, когда у нее на коже проступали слова или картинки, фотографировали их.

Билл раскрыл еще одну дверцу, все в том же коробе. В маленькой комнате всю торцевую стену занимало изображение женщины, стоящей у окна. Длинные темные волосы, собранные на одну сторону, открывали ей плечи. Казалось, написанная маслом фигура напрямую перекликается с голландской живописью семнадцатого века, если бы не одна деталь. Прямо поверх красочного слоя шел рисунок черной тушью, изображавший ту же самую женщину, но в другой манере. От этого наложения этюда на законченную картину возникало странное ощущение, будто рядом с живым персонажем стоит его призрак. На руке ее, от плеча до кисти, было дважды выведено имя: "Т. Бартелеми", один раз красной краской, другой — черным карандашом. Казалось, буквы кровоточат.

— Диди-Юберман пишет о некоем докторе Бартелеми, который тоже работал во Франции, — сказала Вайолет. — Он писал на теле пациентки свое имя, а потом приказывал буквам кровоточить в строго определенное время, например, в четыре часа пополудни того же дня. И все происходило по его приказу. Если верить его записям, имя оставалось на коже пациентки почти три месяца.

Я не мог оторвать глаз от маленькой освещенной комнатки. На полу перед портретом Августины была разбросана одежда: нижняя юбка, крошечный корсет, чулки. Тут же валялась пара маленьких башмаков.

Вайолет открыла третью дверцу. В абсолютно белой комнате, освещенной электрическим светом, не было ничего, кроме прислоненной к стене картины, стоявшей прямо на полу. На холсте в резной золоченой раме был изображен коридор и в нем две фигуры: полностью одетый мужчина и обнаженная женщина. Лица ее я не увидел, но фигурой она напоминала Вайолет. Женщина лежала на полу. Молодой человек сидел на ней верхом и, зажав в левой руке большой фломастер, что-то яростно выводил у нее на ягодице.

В среднем коробе дверей было всего две. За первой пряталась куколка, похожая на героиню сказки о трех медведях: длинные льняные локоны, клетчатое платьице и белый передник — только она билась в припадке. Глаза закатились так, что видны одни белки, рот раззявлен в немом крике, руки обвивают шест, стоящий в центре комнаты. Волна судорог вывернула ее тело в одну сторону, так что платье и передник задрались и сбились куда-то вверх. На маленьком кукольном личике алела длинная кровоточащая ссадина, которую я сперва не заметил. По стенам комнаты Билл написал десять черно-белых мужских фигур с книгами в руках. Десять теней стояли вокруг, не спуская глаз с зашедшейся в крике девочки.

За второй дверцей находилась картина, выполненная в технике черно-белой фотографии, похожая на подлинный снимок из лечебницы Сальпетриер, запечатлевший женщину в позе распятия. Такой Билл увидел Женевьеву, молодую девушку, чьи больничные мучения — параличи, припадки, стигматы — странным образом перекликались с мученичеством святых. Перед этой фотокартиной, прямо на полу лежали четыре куклы Барби с запрокинутыми вверх лицами. У каждой были завязаны глаза и заклеен пластырем рот. На полосках пластыря я увидел какие-то слова; у одной куклы — "ИСТЕРИЯ", у другой — "АНОРЕКСИЯ", у третьей — "САМОИСТЯЗАНИЕ". На четвертой полоске надписи не было.