Мы с Эрикой не раз задавали себе вопрос, правильно ли мы поступили, приведя Мэта на выставку "истерической серии". После первого же похода в галерею он начал проситься "в гости к Берни". Возможно, немаловажную роль тут сыграла вазочка с шоколадными конфетами в золотых бумажках, стоявшая на столе у администратора, но кроме всего прочего, Мэту очень нравилось, как Берни с ним разговаривает. В его голосе никогда не проскальзывали снисходительные нотки, к которым прибегают взрослые, если рядом есть ребенок. Берни обычно бросал:

— Здорово, Мэт, дружище! Пойдем, покажу кое-что, тебе понравится. Представляешь, рукавица бейсбольная, а из нее лезет что-то такое волосатое. Классная штучка! Пойдем, пойдем.

Услышав подобное приглашение, Мэт приосанивался и с большим достоинством шествовал за Берни в дальний угол галереи. Нашему сыну было шесть лет, и он уже все о себе понимал. Но все-таки главным соблазном в "Галерее Уикса" для Мэта стала чудовищная маленькая девочка во втором коробе. В сотый раз я поднимал его, чтобы он мог дотянуться до дверцы, открыть ее и посмотреть на бьющуюся в корчах куколку. Наконец, я не выдержал и, опустив сына на пол, спросил:

— Что же тебе так нравится в этой кукле?

— У нее трусы видны, — небрежным тоном ответил Мэт.

— Ваш сын? — спросил кто-то у меня за спиной.

Я оглянулся и увидел Хассеборга в черной водолазке, черных брюках и красном шарфе, перекинутом, на манер французского студента, через сутулое плечико. Такое в этом сквозило неприкрытое позерство, что на мгновение мне стало его жаль. Хассеборг покосился вниз на Мэта, потом вверх на меня.

— А я с традиционным, так сказать, обходом, — возвестил он излишне громким голосом. — На вернисаже я не был, но наслышан, наслышан. Шумок такой, знаете ли, пошел среди ценителей. Кстати, очерк недурен.

Тон Хассеборга стал небрежным.

— Ну конечно, — продолжал он, — тут вам и карты в руки, с вашими-то познаниями по части старых мастеров.

Жеманно растянув два последних слова, он помахал в воздухе пальчиками, что должно было изображать кавычки.

— Спасибо, тронут, — ответил я. — Извините, Генри, мы спешим.

Мы ушли, а Хассеборг остался и принялся совать свой красный нос в кукольные дверцы.

На улице Мэт взял меня за руку и сказал:

— Смешной какой дядя.

— Да, наверное, — нерешительно согласился я. — Но он же не виноват. Просто он так выглядит.

— Нет, не просто. Зачем же он тогда так говорит?

Мэт остановился, и я покорно встал рядом. Было понятно, что он о чем-то напряженно думает. Глаза его сузились, губы сжались в ниточку. Несколько секунд он молчал и только шмыгал носом, а потом выпалил:

— Я так тоже говорю, когда играю, ну, вот так: "Я — Человек-паук!" — завопил он страшным голосом.

Я озадаченно смотрел на сына:

— Пожалуй, ты прав, старик, он и вправду играет.

— А в кого? — с любопытством спросил Мэт.

— В себя.

Нелепость этой мысли привела его в восторг, и он засмеялся:

— Дурацкая игра!

И тут же залился песней:

Нынче пеку,

Завтра пиво варю,

У королевы дитя отберу,

Ах, хорошо, что никто не знает,

Что Румпельштильцхен меня называют!

Рум!

Пель!

Штильц!

Хен!

Меня!

Называ-а-а-а-ют![6]

В три года Мэт начал рисовать. Он рисовал каждый день. Сначала только головы на тонких ножках, как у Шалтая — Болтая, потом у его персонажей появились туловища, потом они обросли фоном. В пять лет он уже мог рисовать в профиль человечков, идущих по улице. И хотя у его пешеходов носы были великоваты, а движения скованны, в разнообразии форм и размеров недостатка не наблюдалось. Толстые, тощие, черные, смуглые, загорелые, розовые, в костюмах, платьях или даже байкерских прикидах, которые он, должно быть, углядел на Кристофер-стрит. Из переполненных уличных урн вываливались пустые жестяные банки. Над грудами мусора роились мухи. Мэт впечатывал трещины в мостовые. Он рисовал ожиревших собак, которые справляют большую и малую нужду, и их хозяев, терпеливо стоящих рядом с газеткой наготове. Мисс Лангенвайлер, воспитательница Мэта в детском саду, признавалась, что ей никогда не приходилось видеть детских рисунков с такой проработкой деталей. А вот буквы и цифры он напрочь игнорировал. Все мои попытки показать ему по газетным заголовкам, где тут "А", а где "Б", заканчивались тем, что он просто удирал. Эрика купила роскошно иллюстрированную азбуку с огромными разноцветными буквами.

— Смотри, мяч, — говорила она и показывала пальцем на картинку с надувным мячом. — Буква "М", буква "Я", буква "Ч".

Но ни эти, ни какие-то другие буквы, ни мячи Мэта абсолютно не интересовали.

— Мам, ну давай лучше про семь воронов почитаем, — канючил он, и Эрика покорно откладывала скучную новенькую азбуку и раскрывала зачитанные до дыр "Сказки братьев Гримм".

Иногда мне казалось, что Мэт слишком много видит, что его глаза и мозг просто переполнены невероятными подробностями окружающего мира. Дар, который помогал ему подмечать мельчайшие детали — как вьются мухи, как растрескивается асфальт, как застегивается ремень, — не давал ему научиться читать. Нашему сыну понадобилось немало времени, чтобы осознать, что буквы в словах и слова на странице читаются слева направо, а промежутки между группами букв означают конец слова.

Каждый день после садика Мэт и Марк вместе играли. Грейс чистила для них морковку и яблоки, читала им вслух и, в случае необходимости, разнимала и мирила. Но в феврале налаженный ход жизни изменился. Как объяснил Билл, Марк "так тосковал" после короткого приезда матери на Рождество, что они с Люсиль решили, что ему пока будет лучше пожить в Техасе. Я не стал вытягивать из Билла подробности. Всякий раз, когда он заговаривал о сыне, в его голосе появлялись напряженные нотки, а глаза начинали смотреть куда-то мимо меня — в стену, на книгу, на картину. Весной Билл трижды летал в Хьюстон на выходные, с вечера пятницы до утра понедельника. Во время таких его приездов они с Марком не расставались: сидели у него в мотеле, смотрели мультики, гуляли, играли с пластмассовыми героями "Звездных войн" и читали сказку "Гензель и Гретель".

— Это единственное, что он хотел слушать, — жаловался Билл. — Прочли — и по новой. Я ее просто наизусть выучил!

Ему пришлось оставить сына с матерью, но сказку он забрал с собой в Нью-Йорк и принялся за новую серию работ — собственную версию "Гензеля и Гретель". К моменту ее завершения Люсиль и Марк уже вернулись из Техаса. Университет Райса предлагал Люсиль продлить контракт еще на год, но она отказалась.

Вскоре после того, как Марк уехал в Техас, умер Гунна. На смену этому вымышленному персонажу, который два года незримо присутствовал в жизни нашего сына, пришел новый герой, Привидений. Когда Эрика спросила, от чего умер Гунна, Мэт ответил: