Мой брат, захлебывающийся речной водой.

Тэсс, кричащая от страха, одна, в темном лесу.

Лицо моего отца. Оно слишком близко, чтобы рассмотреть все его черты, и каждая часть его вопит о ненависти.

Отрезанный большой палец, из которого брызжет кровь.

Тэсс шевелит губами. Говорит что-то, и я слышу ее, но не могу сразу понять смысл сказанного. Потому что она падает, а я пытаюсь ее удержать. Для меня сейчас не существует ничего другого, только эти усилия, чтобы ее не выпустить. Ее пальцы сжимаются у меня в руке, выскальзывают из моих.

– ТЭСС!!!

И ее уже здесь нет.

Ее освободившиеся руки взлетают в стороны, как крылья. Она не отталкивается от края крыши, а просто падает назад, ее падение замедляет сжимающийся, как буфер, воздух. Ее лицо искажено ужасом – это снова ее лицо, ее глаза, – но тело сжалось, собранное воедино, и замерло, а заплетенные в косички волосы взлетели вверх и застыли над головой, как петля аркана.

Я бросаюсь к краю и вижу, как моя дочь падает, за мгновение до того, как она врезается в воду канала.

И вместе со всплеском от ее падения приходит понимание слов, что она мне прошептала перед падением. Прошептала не для того, чтобы скрыть от других, но потому что ей потребовались все силы, чтобы отринуть от себя эту иную, чуждую сущность, что засела у нее внутри. И она успела отринуть ее настолько, что на мгновение восстановила контроль над собственным языком и голосом, чтобы успеть прошептать эту свою мольбу.

Моя девочка. Она просила меня забрать ее домой.

Найди меня.

Горе имеет цвет.

У него есть и другие характерные черты, как я теперь знаю, и все вместе они создают некую личность. Горе – это антагонист, это противодействующая сила, которая вторгается в вашу жизнь и отказывается уйти или хотя бы посидеть в сторонке, но не рядом с вами, отказывается не шептать вам все время на ухо имя покинувшего вас, ушедшего. Но для меня – помимо и более всего этого – горе самовыражается в основном как оттенок цвета, краски. Той самой наводящей уныние бирюзовой краски на стенах кухни в нашем домике, где мы проводили каждое лето, когда я был ребенком, и где мы жили потом, когда продали дом в городе, пока папа однажды июльским воскресеньем не ушел в лес, взяв с собой лишь фотографию моего брата и дробовик, и больше не вернулся.

Это цвет моей матери, плачущей над кухонной раковиной, стоя спиной ко мне. Цвет моего отца, одиноко сидящего всю ночь за кухонным столом, вставая только для того, чтобы поднять трубку молчащего телефона и сказать «алло» в мертвый микрофон. Цвет реки, в которой утонул мой брат.

А теперь в этот бирюзовый цвет выкрашен весь Нью-Йорк. Я вижу его повсюду. Мельчайшие брызги и капельки торчат везде и требуют моего внимания, это нечто вроде партизанской рекламной кампании, ни на что не нацеленной. Кровоточащий бирюзовый цвет, который распространяется везде и всюду, как акварельная краска, растекающаяся по бумаге, едва ее коснулась кисть. Я вижу город словно сквозь аквамариновый гель – Крайслер-билдинг, мчащиеся такси, каньоны улиц, вдоль и поперек рассекающие Мидтаун, – все они сияют бирюзой, как подводное царство. Даже мои закрытые веками глаза освещены этим горестным цветом. Это цвет интерьеров дома для престарелых, это цвет туалетов на остановках междугородного автобуса. Это цвет Канале Гранде.

Прошло два дня с тех пор, как я вернулся из Венеции, и пять с того момента, когда Тэсс упала с верхнего этажа отеля «Бауэр» в воду канала у его подножия. Я бы вернулся раньше, но венецианская полиция все это время продолжала искать ее тело, и я не мог уехать, пока поиски не прекратились. Ее так и не нашли. В этом, по всей видимости, не было ничего необычного: те, кто тонет в канале, нередко просто исчезают, их выносит из города в залив или в лагуну мощными и зловредными, сильнее-чем-можно-себе-представить, течениями и несет мимо островов в Адриатическое море. А в самом городе есть еще всякие подводные конструкции, сваи, тоннели, канализационные сливы… Это целая сеть невидимых ям и закутков, где тело может застрять. Полиция даже задействовала для этих поисков группу водолазов (на нашу долю выпало лишь короткое сообщение в прессе, едва заслуживающее внимания, и фото этих аквалангистов, прыгающих в канал, с гондольером в полосатой рубашке на заднем плане), но они тоже ничего не нашли, что, кажется, ничуть их не удивило.

Никому даже в голову не пришло, что моя дочь может оставаться в живых. Я и сам считал, что такое невозможно. Но нужно было все-таки спросить, вот я и спрашивал. И всякий раз, когда я задавал этот вопрос, ответом мне был один и тот же взгляд. Так смотрят на человека, который перенес черепно-мозговую травму, в результате которой утратил способность связно и разумно мыслить, поэтому ответом на все его вопросы может служить только сочувственный взгляд.

В конечном итоге Тэсс так и не нашли, она ко мне не вернулась, а когда они прекратили поиски (пообещав оставаться настороже и поддерживать связь), то порекомендовали мне вернуться домой, поскольку делать мне в Венеции больше было совершенно нечего. Никогда в жизни я не чувствовал себя столь бессердечным и вероломным, как тогда, садясь в самолет и оставляя тело дочери где-то в водах моря.

С Дайаной я, конечно, переговорил – по телефону из Венеции и потом два раза лично уже здесь, в Нью-Йорке. А О’Брайен засыпала меня бесчисленными сообщениями, предлагая переселиться ко мне в квартиру на столько времени, сколько мне будет требоваться ее присутствие. Я отказался, послав соответствующее текстовое сообщение. Вместо того чтобы принять эти предложения, обещавшие мне хоть какое-то утешение, я проводил время, забивая автоответчик венецианской полиции запросами в самые разные департаменты, которые могли иметь отношение к поискам тел утонувших людей. Занимался в основном этим, а также болтался, странствовал по этому бирюзовому городу.

Странствовал.

Может быть, именно это имел в виду тот голос, когда говорил о том, что меня ждет. Странствовать, бесцельно скитаться – это значит впасть в самое близкое к смерти состояние, какого только может достигнуть живой человек. Бродить от Уолл-стрит до Гарлема и обратно, сворачивая куда глаза глядят. Никем не замечаемый и вообще как бы отсутствующий, словно фантом.

И во время этих скитаний некая второстепенная часть сознания все время делает разнообразные невозможные заключения.

Это начало безумия. Чувство вины настолько непереносимо, что будоражит, угнетает мозг. Думать эти думы – все равно что отречься от реального мира, отпустить его от себя, и если хотя бы отчасти поверить в собственные умозаключения, то никогда не возвратиться назад.

Отдавая себе в то же время отчет, что даже понимание этого не может запретить мне продолжать об этом думать.

Может быть, голос, который исходил изо рта Тэсс, был некоей независимой сущностью, духом, который полностью завладел ею в те последние двадцать минут ее жизни. Может быть, это он вырвал ее руку из моей. Может быть, это не самоубийство отняло у меня мою дочь (как с неизбежностью заключили коронер и прочие власти, как только все подозрения в отношении меня самого были отметены благодаря показаниям свидетелей), а убийство, совершенное как бы изнутри нее. Может быть, голос принадлежал демону, посещение которого было обещано мне мужчиной в кресле…