Не говорю – хриплю. Здорово Капанид сдавил! Ничего, все живы!

Живы?

Как только хватка разжалась, встаю. У Медного Дома – пусто. Хвала Дию Ясному! В последнее время больше всего боюсь, что увижу жмурика. Дохляка, то есть. Но – пока обходилось.

На лице Амфилоха – что-то непонятое. То ли красное, то ли сизое.

– Тидид, ты как?

Ого, да он, кажется, протрезвел!

– Чем? – я киваю на красно-сизое под его левым глазом. – Не кулаком?

– Локтем, – щербатый рот дергается. – Да ничего, выживу. Ты, Диомед, меня извини.

– Тебя-то за что?

Да, зря этот дыроглазый дурак про папу ляпнул! Ведь не маленький уже, не сопляк безмозглый. А если бы такое про его отца рассказали?

...Перед смертью папа сошел с ума. Так говорят. Я не верю. Не хочу верить!..

– Тебя-то за что? – повторяю я. – Ты же не виноват!

С Амфилохом мы в общем-то друзья. Хотя он и ходит с пеласгами. Но куда ему деться от брата? Правда, с Алкмеоном он не очень и ладит. Из-за их мамы – тети Эрифилы. Алкмеон ее в смерти дяди Амфиарая винит. Будто бы тетя Эрифила от дяди Полиника ожерелье взяла (волшебное, самой Гармонии, жены Кадма Фиванского) и за это приказала мужу на войну идти. А дядя Амфиарай поклялся жену слушаться. И пошел – хоть и не хотел.

Алкмеон даже дом стенкой перегородил. Слева он живет, а справа – мама его с Амфилохом и дурочкой Айгиалой. Айгиала – это их сестра – старшая. Конопатая, косая, страшная. И пришепетывает.

Во, достанется же кому-то, уродина!

Итак, вокруг пусто. И возле Медного Дома, и дальше. Только у ступеней какие-то осколки лежат. Медные. Да это же шлем-дыроглаз! Бывший шлем, то есть.

Ого!

– Это ты камнем, – подсказывает Капанид, – Во-о-он тем!

Нагибаюсь. Камешек – с яйцо воробьиное. И этим я!..

На душе – мерзко. Другой бы, наверное, радовался. А чему тут радоваться? А если бы у того болвана шлема не было?

– Тебя проводить? – Амфилох гладит пятно под глазом (уже синеет!), морщится. – У-у, Гадес, ведь не хотел же пить!

Говорит – словно извиняться продолжает. Перед старшим. Передо мною, то есть. Хотел я ему сказать, что от Бромия одни неприятности (это еще мой дедушка Ойней понял[20]), да не стал. Амфилоху уже двадцать один, а мне еще... Ха-ха мне еще! И так мы с ним, как взрослые, разговариваем.

– Совсем выросли вы, парни! Когда вас стричь-то будут?

Переглядываемся. Не иначе Амфилох у папы своего мысли читать научился.

– Скоро, наверное, – неуверенно замечает Капанид. – Может, на солнцестояние – на Гиперионов день.

– А меня сам Эврисфей постриг. Вместе с Атреем.

Это я помню. Амфилоха в Микенах постригли, а наш дедушка за это постриг Агамемнона – Атреева сыночка. Ух, и не понравился же мне он! Нос да небес – на трех рос, одному ему достался.

И гордый – не кивнул даже. А ведь я первым поздоровался, как и положено.

– Вот постригут вас, – итожит Амфилох, – и пойдем, ребята, по девочкам. Я вас с такой дулькой познакомлю!

Сфенел сопит. Краснеет. А мне – мне хоть бы хны. Не нужны мне эти дульки! И вообще, девчонки – не нужны. И без них хорошо. А вот волосы состричь – самое время!

Длинные волосы – значит, мальчишка еще. А постригут – сразу взрослым станешь. Ведь чего Амфилох про дулек этих самых заговорил (про иеродул, то есть, которые при храме Афродиты[21])? Они на тех, у кого волосы длинные, и не смотрят. Запрещает богиня! Ну, дульки – это для Амфилоха, зато меч... Постригут – сразу же меч носить можно. Потому как взрослый!

Меч у меня есть – прадедов, старый, без ножен. Папин-то пропал.

И вообще – сколько можно быть маленьким?

* * *

– Пошли ко мне, Тидид. Чего тебе одному дома делать?

Тут Сфенел прав. Пусто у нас в доме. Давно пусто. Из тех слуг, что с папой пошли, никто не вернулся. Нянька умерла, и еще одна служанка тоже умерла. А одна убежала – я ее искать даже не стал.

Конечно, те, что остались, и подметают, и обед готовят, а дедушка помогает – мясо к празднику присылает. И вина всякие присылает, хоть мне и пить нельзя.

Да только пусто в доме. И страшновато даже. Особенно если мама долго не приходит.

(А я про маму Капаниду все-таки рассказал. Только не сказал, кто она. Он мне, кажется, не верил, пока я его с мамой не познакомил. Тогда он даже испугался. Немножечко – но испугался. Ну и зря! Мама – она очень добрая.)

– Так пошли?

– Не-а. У тебя там родичи.

Сфенел вздыхает. Кивает – соглашается, значит. Родичи – это тяжело, особенно Сфенеловы. Все – козопасы, от всех сыром несвежим пахнет. И все – богоравные. Только и знают про дедушку Зевса да про бабушку Гестию толковать. А мы слушать должны. Потому что – родичи!

Одно хорошо. Пока толковали (в прошлом году это было, когда очередной набег козопасов случился), выяснилось вдруг, что мы с Капанидом тоже родичи – через его дедушку Гиппоноя. Этот дедушка моему дедушке Ойнею кем-то там приходится. А еще мы, конечно, родичи через дедушку Адраста, потому как его, дедушкин, дедушка женился на дочери Сфенелова пра-пра... В общем, какого-то там «пра». Это хорошо! А, впрочем, мы и без всяких «пра» – лучшие друзья. На всю жизнь!

– Пойду к дяде Эвмелу, – решаю я. – Он мне велел сразу прийти, как мы в Аргос вернемся.

Капанид не отвечает. К родичам ему идти не хочется, а дядю Эвмела он, кажется, слегка побаивается. Как и моей мамы.

Вот чудак репконосый!

* * *

Могила Форонея, ворота Лариссы, Аполлон Волчий, Голова Медузы... Знакомая дорога! Вот уже семь лет я тут хожу – чуть ли не каждый день.

К дяде Эвмелу!

Поначалу здешние мальчишки мне прохода не давали. Бить хотели. А теперь не хотят. Здороваются. В общем, они хорошими оказались. А сейчас трое из них в нашем десятке – тоже эфебы, как и мы.

Да, теперь я каждый камешек здесь знаю. И даже больше. Вот например, Форонеева могила. Раньше думал – могила и могила, Фороней – и Фороней. Бог – и все тут. Мало ли богов? А теперь я все знаю. Фороней – одно из имен Прометея. Некоторые думают, что это разные боги (в смысле не боги, титаны, да все равно), а это только имена разные. И даже не имена – прозвища. Потому что Имя никто не знает (то есть, почти никто). А прозвищ у каждого бога – хоть гидрой ешь. В Аргосе он Фороней, в Афинах – Прометей, а на Кавказе, где Руно Золотое украли – Амиран. И еще одно прозвище у него есть – на «лы» (на значок «ламед» значит). Но оно очень плохое.