со спиртом, и он вытек. Люди фуражками черпали его вместе с грязью и пили под неукротимую ругань баб. По небу ползло темно-багровое зарево пожара. Оно разрасталось так быстро, что, наконец, охватило добрую четверть горизонта. Иногда седая завеса дыма застилала его. Лай перепуганных собак отдавался в роще. Мы переехали речку, и перед нами открылся на скате древний парк барона Жомини. В этом парке с таким расчетом были подобраны деревья и так хитро сгруппированы в ряды, что цвел он и беспрестанно менял красоту своего убора с ранней весны до глубокой осени. Уже осина скинула листву, уже кончалась золотая пора веселой березы, зато медь клена опоясывала оранжерею парка огненным кольцом. С бьющимся сердцем я подъехал к каменной стене этого дворянского заповедника, куда не так давно не мог проникнуть ни один из простых смертных. Половина чугунных ворот была сорвана, в каменной стене пробита огромная брешь, через которую проложена была теперь торная дорога прямиком к барскому дому. Парк стенал и был полон всяких звуков. Скрежетали пилы, стучали топоры, скрипели телеги, шептали сосны, лаяли собаки, аукали люди, плакали ребята… Вековые липы и дубы валялись поперек песчаных аллей парка, загораживая путь проезжающим. Вдоль цветника, по клумбам астр и георгин, наезжена была телегами свежая дорога. На ней валялись обрывки штофных обоев: белых — с маргаритками и розоватыми ирисами, темных — с лиловыми хризантемами. Я подбирал лоскутья этих обоев и прятал за пазуху.

— Брось баловство, — приказал отец, — карманы пригодятся.

Подле служб мужики делили жеребьевкой колеса и части барского тарантаса, а также и упряжь, разобрав ее на отдельные ремни и прикидывая вес каждого ремня на ладони.

— Честная беседушка, — сказал отец, — бог вам на помочь, добрые люди. Как посчастливилось?

— Спасибо на добром слове, — ответили те, — как тут может посчастливиться, — малая малость! Уйма охотников до барского добра. А ты откелева будешь?

— Из Поляны.

— Слышали. Пашкова порешили?

— Царство ему небесное, — говорит отец и крестится.

— А Орлова-Давыдова?

— Граф Орлов-Давыдов держится. У него каждая, большая и малая, власть — гость дорогой, днюет у него и ночует, боязно, мужики не решаются на графа Орлова-Давыдова.

— Экие тетери, — ответил белобородый старик с трубкой, — отвага мед пьет и кандалы трет, братец ты мой. Цена теперь барам на грош десяток, а охотников покупать такой товар не выискивается.

— Беспорядок какой, — возмутился отец, обозревая сборище, — закона о барских землях и усадьбах все еще нет, чтобы, стало быть, мужику их передать честным порядком. А когда выйдет закон, глядишь, делить будет уже нечего. Кто посмелее да половчее, больше всех и хапнул. Явный беспорядок.

— Твои бы речи да богу в уши, — ответил белобрысый. — Жди такого закона, держи карман шире, так тебе и расщедрятся. Что схватил, то и твое.

— Торопитесь, покуда там наверху между собой цапаются министры. Многим захочется за барина вступиться…

— А что барин? — подхватила молодая с испитым лицом баба в затертой солдатской шинели, сдирая кожу с седелки. — Барин — трухлявый пень. Я в усадьбе три года жила, в услуженье, в барских покоях. Насмотрелась я, как господа-то живут. Диван мягкий, хлеба вволю, чистота, светлота, руки белые, молодых баб к его удовольствию, сколько, угодно, и забот никаких. А я вот не могла так жить, от дивана к дивану каждодневно шататься. Ушла. И хоть солдаткой стала и муж у меня теперь, калека, на шее, а все-таки не так живу, как они… Честно… Барин, он и сладко ест, и мягонько спит, чего ни захочет — имеет, исподнее, так и то на него лакей надевает, а серьезности в его жизни нету. До седых волос от одной молодой служанки к другой — вот вся его работа. Сдается мне, что простой народ оттого глуп, что думать ему некогда. То дети, то церковь, то работа, то болезни… А если бы досуг у него был, он понял бы не хуже господ, где ему искать счастья и кто его этого счастья лишил. А душа в простом человеке светлая и кровь свежая.

Мы поехали мимо барского дома готической архитектуры, который казался мне сказочным. С верхнего этажа сыпались осколки венецианского стекла. Через зияющую дыру разбитой витрины просовывали пианино. Как плита черного надгробного камня, оно мгновенно перевернулось в воздухе и с жалобным стоном и треском втиснулось в газон. Рослый парень огромным топором с двух ударов разнес в щепы блещущее полированное дерево инструмента, намотал струны на руку и положил их в карман, а осколки пианино бросил бабе в растопыренный подол, раздутый и огромный, как парус.

— Безделье, — сказал отец и едко сплюнул, — кому понадобились игрушки!

Из-за угла выбежала баба с охапкой кухонной посуды и принадлежностей обеденного и чайного стола. Она бросила свою ношу на землю и стала ее наскоро увязывать веревками, как увязывают банные веники, когда ходят за ними в перелесок или когда выносят из болота скошенную траву. Она ухлестала и спутала веревками все, что захватила на барской кухне и в столовой, что ей попалось под руку: плоские проволочные подставки, на которых переносят горячие блюда для барина, кофейники, хрустальные тарелки с колпаками для сыра, мельхиоровые лопаточки, чтобы брать с блюда сухое пирожное, никелированные ножницы для разрезания веток винограда, пилочки, десертные ложки, щипчики для обрезывания проволоки у бутылок с шампанским. Она взвалила ношу на спину и побежала по аллее, распространяя стук и звон. Всякие мелкие вещи, которые трудно было в беремени удержать: щеточки, проволочные колпачки от мух, судки для уксуса — падали в песок, баба наклонялась, чтобы поднять их, и роняла еще больше. На аллее она оставляла за собой вещественный след.

— Добрые люди справные вещи в дом несут, — сказал мужик, снимая с жены ношу и взмахивая ею над спиной согбенной бабы, — а моя дура всего-то и нашла в барских покоях, что фас-канифас, для глупых баб припас.

Щеточки, соусники и колпачки отскакивали от жениной спины и капризно перевертывались в воздухе, потом шлепались на аллею сада, подпрыгивая и гремя. А баба голосила.

— Кому бог ума не дал, тому кузнец не прикует, — сказал отец, — Господи, бог мой, что тут за сатанинская потеха?

Подле деревянного строения под черепичной крышей толпились мужики и бабы. Мы спрыгнули с телеги и присоединились к ним, ободренные надеждой на удачу. У ворот несколько мужиков, подсунув под запор толстый лом, пригибали его к земле и пытались оторвать замок вместе с пробоем. Двери прочих служб были уже настежь раскрыты, помещения опустошены, черепичные крыши разобраны. Отец на виду у всех прикладывает свои руки к лому и выказывает большое усердие.