— Хватило одного Карела Чапека. В «Войне с саламандрами» я выловила опечатку, которая постоянно переходила из одного издания в другое: Wellcome с двумя /. К сожалению, наша дружба длилась всего две минуты. Надо мне тогда было держать язык за зубами.

Да уж, Даша, подумал я, что надо, то надо. Поверить, что ты и на самом деле сказала то, что нарушило всю идиллию совещания, было трудно; да сначала никто и не поверил. Мы все решили, что это — коллективная слуховая галлюцинация, хотя, как тут же выяснилось, слух нас не обманул. Если в этой нашей «Войне с саламандрами» впервые будет правильно написано Wellcome с одним /, провозгласила тогда пронзительно Блюменфельдова, то нам следовало бы, в соответствии с недавними разоблачениями (это ты подводила теоретическую базу, причем, как полагала, очень ловко), вернуть ту составную часть романа, которая печаталась во всех прижизненных изданиях Чапека, но была исключена из текста после сорок восьмого года, а именно — «Манифест Молокова».

Я помню, как затрясся у шефа подбородок, как вокруг большого стола воцарилось глубокое молчание и как шеф наконец сумел сделать глубокий вдох.

И выказать себя человеком, достойным своего поста. Мы узнали от него, что Карел Чапек был буржуазным демократом и идеалистическим гуманистом и так далее, и тому подобное, который хотя и смог распознать опасную роль фашизма и так далее, и тому подобное, но так и не избавился от своих классово обусловленных предрассудков по отношению к Советскому Союзу… и еще множество «откровений» в том же духе услышали мы тогда от шефа. В том числе и то, что в вычеркнутом отрывке вовсе не имеется в виду некая конкретная личность, а лишь содержатся общие обвинения в адрес всего СССР, и потому опубликование этого пассажа могло бы серьезно обидеть нашего нынешнего читателя. Вдобавок нам объяснили, что товарищ Блюменфельдова — еще молодой товарищ, что хотя она и научилась кое-чему в институте и уже добилась некоторых успехов на службе и так далее, и тому подобное, но у нее все еще отсутствует правильный политический кругозор, который вырабатывается лишь длительной практикой (тут шеф не ошибся). Он вещал так гладко и на таких искусно повышенных тонах, что даже Блюменфельдова тогда перетрусила, и читатели получили Чапека с одним / и без Молокова.

С тех пор, однако, прекрасная воительница снова осмелела: сейчас она восседала на столе, сияя широкой улыбкой среди облаков дыма; рюмки с виски стояли среди отпечатанных на ротаторе инструкций — как и что следует вычеркивать из рукописей, с круглого столика посреди комнаты один за другим исчезали бутерброды, а писатель Копанец обхватил ее за талию. Но вдруг Даша спрыгнула на пол, вознесла кверху рюмку и произнесла голосом простуженного павиана:

— За то, чтобы во время своей командировки в СССР академик Брат был разоблачен как враг народа!

Охваченные воодушевлением, все дружно подняли рюмки. Дверь открылась, и в комнату вошел шеф — с желчной усмешкой на слегка порозовевшем лице.

— Ура-ура! — проговорил он весело, и наступившую тишину прорезал громкий смех Мастера прокола. Впрочем, редакторам не в новинку было попадать в подобные ситуации, и они быстро опомнились, а шеф, блистая челюстями, приблизился к Блюменфельдовой и взял ее за руку.

— Дашенька, всего тебе наилучшего, побольше здоровья и — красивого любовника!

Потом он поцеловал ее в лоб.

Блюменфельдова покорно дала себя поцеловать и приторно улыбнулась:

— И тебе того же, товарищ Прохазка. Конечно, за исключением любовника.

— Зато мы желаем тебе обзавестись красивой любовницей! — воскликнула Анежка и кинулась шефу на шею.

— Тсс! — шутливо шепнул шеф и с удовольствием поцеловал и Анежку тоже, причем в губы. Судя по некоторым признакам, я полагал, что когда-то Анежка выступала уже в этой роли. Мы один за другим произносили поздравления.

— Да-а, — с притворной горечью вздохнул шеф после того, как выпил. — Пятьдесят! Тут поздравлять собственно не с чем. Это совсем не твой случай, Дашенька!

— Ну, меня тоже, можно сказать, поздравлять почти не с чем, — отозвалась Блюменфельдова. — Мне девятнадцать с половиной. Я всегда отмечаю день рождения каждые полгода, чтобы почаще радоваться. Вот почему некоторым кажется, что для своего возраста я отпраздновала уже слишком много дней рождения.

Зазвонил телефон. Трубку взял Салайка и кивнул мне. Прижав трубку к правому уху и заткнув пальцем левое, я гаркнул:

— Алло?

— Привет! — послышался далекий голос Вашека Жамберка. Он немедленно перенес меня в мир барышни Серебряной. Подальше от дыма и фальши этих кабинетов, в прекрасный пляжный мир чарующих обманов.

— Вы там что-то отмечаете? — спросил Вашек.

— Да. У одной коллеги день рождения.

— Я тебе звоню потому… вчера я так и не смог до тебя дозвониться.

— Меня не было. Чего тебе?

— Да ничего. Не стану отрывать тебя от праздника.

Однако было ясно, что он хочет о чем-то спросить.

— Ну давай, говори! — подбодрил его я.

— Я только… слушай, а что она сказала? Ну, тогда, в воскресенье?

— Барышня Серебряная? — спросил я, как будто мне и без того не было ясно, о ком речь.

— Да. Она… ничего такого не говорила? Не смеялась надо мной, а?

— Ты повел себя по-идиотски! Зачем ты сбежал? Она так хорошо о тебе отзывалась.

— Да ты что?!

— Говорила, что с ней такое тоже случается. У нее тоже слабое сердце.

— У меня сердце вовсе не слабое. Это было от…

— … от волнения, ясное дело! Но для нее у тебя слабое сердце, дошло?

— Не надо так шутить!

М-да, таких шуток Вашек не понимал. Вот грубый юмор — это дело другое. Он подтрунивал над студентками на тренировках по легкой атлетике, отпускал сальности, стоя под душем рядом с обнаженными атлетами. Но в вопросах любви бывал серьезен, как бюрократ.

— Я не шучу. Да, и не забудь добыть билеты на гимнастику.

— Правда?!

— Правда.

— Я добуду, но… как ты думаешь…

— Что?

— Думаешь, это…

— Что — это?!

— Это имеет какой-то… смысл?

— Еще какой, дубина ты стоеросовая! Позвони мне, когда они у тебя появятся!

— Считай, что они уже у меня. Хочешь, я передам их тебе в обед?

— Давай. Тогда в полвторого в рыбном ресторане. Пока!

Я повесил трубку. Вытащил палец из левого уха, но все равно долго еще не мог включиться в общий разговор. Я слушал барышню Серебряную, пытался уловить неизреченную суть ее где-то объективно существующей красоты.

— Ну конечно же, сатира, — услышал я наконец, спустя время, гудение шефа. — Ты права, Дашенька, разумеется, сатира! Но знаешь, что я всегда говорю? Хорошая сатира начинает критиковать существующее положение дел, как только оно меняется к лучшему.