Мне не сиделось, и весь путь я простоял в тамбуре, у выхода к трапу, глядя на неторопливо плывущий мимо высокий берег. Шумела, рассекаемая подводными крыльями, вода, летели мелкие брызги, попалась навстречу баржа, обогнали рыбачью моторную лодку, – а я всё стоял и думал.

Думал об отце.

Почему он не захотел поговорить со мной о своей рукописи ни на другой, ни на третий, ни на четвёртый день? Встречались же – правда, мельком – несколько раз. Но мог же он наконец сказать, как не раз прежде: «Загляни ко мне». Нет, не сказал. Более того, казалось, вообще старался избегать встречи со мной, а когда встречались, прятал глаза: так, кивнёт, опустит вниз и пройдёт мимо. Неужели до сих пор сердится? Я даже стал переживать: не случилось ли чего неприятного на работе? Бывало, случались у него неприятности из-за его, как выражалась мама, неординарности. Но у кого этих неприятностей не было? У меня за последние два года учёбы в школе так целых сто. Разумеется, все из-за литературы, из-за рабоче-крестьянской особенно. И не только. Не жаловал я и Серебряный век. Не всех, конечно. Есенина, например, кое за что прощал, за «Анну Снегину», например. Эта милая Анна была угаданная им моя мечта… Но теперь не об этом. Так почему избегает меня отец?

Знаю, что до появления Мити он очень любил меня. Переплывали мы с ним раз даже озеро. Он плыл, а я крепко держался за его шею. Было и хорошо, и страшно! Частенько отец возил меня в наш старый канавинский деревянный цирк. Помню дуровских лохматых собачек, ходивших на задних лапках, с вёдрами, по устроенной для них деревушке. Качали из игрушечного колодца воду, открывали калитки, танцевали друг с дружкой и чего они только не вытворяли. Помню и знаменитого Олега Попова в клетчатой широкой фуражке, с помидорным носом и всё время смеющимся огромным помадным ртом. А как заразительно он хохотал! А какое там было необыкновенно вкусное эскимо на палочке! Разносившая его по рядам в белом фартуке тётенька казалась волшебницей! Из пломбиров в стаканчике на всю жизнь запомнилось одно мороженое. Это когда в осенний вечер мы вышли с отцом из цирка. Кругом стояли лужи, воздух был влажен, редкий свет фонарей тускло блестел на мокром асфальте, было прохладно. Я до того объелся мороженым, что уже не мог одолеть этот последний пломбир. Только обкусал хрустящий стаканчик да лизнул несколько раз сверху. Мороженое уже подкапывало. Отец предложил: «Давай оставим птичкам?» Поставив мороженое на асфальт, мы пошли. И пока шли, я всё время оглядывался на одиноко стоявшее на чёрном асфальте мороженое – мой дорогой подарок птичкам. И в кукольный театр, и в старый ТЮЗ возил меня отец множество раз. Так что театральная жизнь города была мне известна, как никому в нашем поселке. И театр я любил. Телевизор смотрел тоже и в кино ходил, но разве могли они сравниться с живым театральным действом, когда всё происходит у тебя на глазах, и ты даже можешь, как в былые времена, с чувством благодарности отнести букет цветов за кулисы и даже перекинуться несколькими словами с живым актёром. А как они играли, захватывая зал, сколько вызывали аплодисментов! А книги, к чтению которых пристрастил меня опять же отец! Как же мне было сомневаться в его любви? И как было об этом странном отчуждении не скорбеть и не думать?

Mania вышла ко мне. Я на неё мельком глянул. И она, видимо уловив что-то в моём взгляде, осторожно спросила:

– Случилось чего?

И странно, я чуть не заплакал. Не от обиды, нет, а от интонации её голоса.

«Право, что Госпожа!» – подумал я. Мария же в переводе с еврейского – госпожа.

– Да так, ничего…

– Дома что-нибудь?

– Нет?

И тогда она спросила прямо:

– Не из-за Глеба?

У меня даже сердце провалилось. Чувствуя, что краснею, я отрицательно покачал головой.

– Не скажешь?

И тогда я рассказал ей всё. Она слушала молча. Столько лучистой печали было в её глазах! Таким прекрасным было её лицо! Не знаю, хотелось ли мне её, как Елену Сергеевну на именинах, поцеловать? Если и хотелось, то так, чуть-чуть, как целуются голубки на крыше. В самом деле, было в её облике что-то голубиное, чистое, к чему и хотелось, и боязно было прикоснуться.

– А я всю жизнь, сколько себя помню, была предоставлена самой себе. Родители, можно сказать, с пелёнок мне во всём доверяли. Папа постоянно в походах. Мы же, как в кино, из Кронштадта. Папа военный, подводник. А в Питер мама уже из-за меня подалась. Единственная я, выходит, у них и неповторимая. Потому и в университете учусь. Мама хочет, чтобы я стала журналистом, работала на радио или телевидении. Лишь бы за военного замуж; не выходила. В Кронштадте же сплошь одни бескозырки да белые кителя. И в Питере попадаются, но гораздо меньше. Тебя нравится Питер?

– Я там ни разу не был. А по фотографиям – да!

– А кто тебе из поэтов нравится… кроме, разумеется, Жуковского?

– Да много кто нравится.

– А из современников?

– Я даже не знаю… Немного у одного, немного у другого.

– А «Гроза» Павла Когана нравится?

– Не читал.

– Хочешь послушать?

Я кивнул, и она стала читать. И как! Я даже не узнал её!

Маша выдержала паузу, спросила:

– Как?

– Даже мурашки по коже!

– Правда? На школьном новогоднем бале первый раз прочла! Представляешь? Только что танцевали шейк, кругом шум, болтовня. Я подхожу к микрофону – и на весь зал (в спортзале было дело) читаю! Аплодисменты, советы: в артистки, мол, надо идти!.. – и, глянув искоса, спросила: – А ты как считаешь?

– Я думаю, у тебя везде получится.

– А ты хотел бы, чтобы я стала артисткой?

Разумеется, я этого не хотел и неопределённо пожал плечами.

– Вот и я не знаю, чего хочу. Приедем – спрошу у отца Григория. Как скажет, так и поступлю. А ты что после чтения Евангелия подумал?

Этого я уже точно сказать не мог и опустил глаза.