Мы опять стали стучаться и звать, опять в ответ лишь непонятное молчание.

Я ощупала рукой замок. Ключа не было. Я встала на колени, поглядела в замочную скважину и тотчас же вскочила в ужасе.

— Взломайте дверь! — закричала я. — Я вижу только руку его на полу.

Трактирщик, как и ректор, был не очень сильный человек, а дверь, как и все в Броундоуне, была крепкая, тяжелая. Без помощи инструментов мы все трое не в силах были бы взломать ее. В этом затруднении достопочтенный Финч в первый и в последний раз оказался на что-нибудь пригоден.

— Постойте, друзья мои, — сказал он. — Если калитка в сад отперта, мы можем проникнуть через окно.

Ни трактирщику, ни мне эта мысль не пришла в голову. Мы обежали вокруг дома, туда вел и след колес. Калитка была распахнута настежь. Мы прошли через маленький садик. Окно мастерской, отворявшееся до самого низу, позволило нам проникнуть в мастерскую, как предсказал ректор. Мы вошли в комнату.

Бедный, благородный наш Оскар лежал без чувств в луже крови. Удар по левой стороне головы, как видно, на месте свалил его. Кожа повыше виска была пробита. Пострадали ли кости черепа, я, конечно, не могла определить. Я научилась обращаться с ранеными, служа священному делу свободы с доблестным моим Пратолунго. Холодная вода, уксус, материал для перевязок — все это можно было найти в доме, все это я и потребовала. Гутридж нашел ключ от двери, заброшенный в угол комнаты. Он принес воду и уксус, пока я бегала наверх, в спальню Оскара, где нашла несколько его платков. Через две-три минуты приложила холодный компресс на рану и смочила ему лицо водой с уксусом. Оскар все еще был без памяти, но главное — жив. Достопочтенный Финч, не оказывавший решительно никакой помощи, принялся считать пульс Оскара. Он это делал с таким видом, как будто в данных обстоятельствах только это и следовало сделать и как будто никто, кроме него, не в состоянии пощупать пульс.

— Большое счастье, — говорил он, считая медленные, слабые удары, — большое счастье, что я был дома. Что стали бы вы делать без меня?

Надо было, конечно, послать за доктором и вызвать помощь, чтобы перенести Оскара наверх в постель. Гутридж вызвался съездить за доктором. Мы условились, что он пришлет мне на помощь жену и брата. Затем оставалось только отделаться как-нибудь от мистера Финча. Опасность встретить преступников в доме миновала, и громкий голос маленького человечка опять загудел неумолкаемо, как запущенная в ход машина. Мне пришла в голову хорошая идея.

— Поглядите, — сказала я, — здесь ли ящик с золотыми и серебряными пластинками или нет?

Мистеру Финчу не совсем было по вкусу, что с ним обращаются как с простым смертным и подсказывают ему, что следует делать.

— Успокойтесь, мадам Пратолунго, — ответил он. — Пожалуйста, без лишней инициативы. Это дело в моих руках. Совершенно лишнее говорить мне, что нужно искать ящик.

— Действительно лишнее, — согласилась я. — Но знаю наперед, что его нет.

После такого ответа он тотчас же начал шарить по комнате. Не было и следов ящика. Теперь все сомнения у меня отпали. Бродяги, торчавшие под окном, оправдали, ужасно оправдали мои худшие подозрения.

Когда пришла мистрис Гутридж с братом, мы перенесли Оскара наверх в его спальню. Мы положили молодого человека на постель, развязали ему галстук и отворили окно, чтоб его обдувало свежим воздухом. Оскар все еще не приходил в сознание. Но все-таки пульс продолжал слабо биться. Не было заметно перемены к худшему.

Доктора можно было ожидать не раньше чем через час. Я почувствовала необходимость немедленно вернуться в приходский дом, чтобы со всею осторожностью сообщить Луцилле печальную новость. Иначе слухи о случившемся, распространившись по селению, могли дойти до нее самым неподходящим путем, через кого-нибудь из слуг. К моей великой радости, мистер Финч, когда стала я собираться, отказался сопровождать меня. Он сообразил, что обязан, как настоятель прихода, первый уведомить власти о совершенном в Броундоуне преступлении. Он пошел своей дорогой к ближайшему должностному лицу, а я своей — к приходскому дому, оставив Оскара на руках у мистрис Гутридж и ее брата. Последние слова мистера Финча напомнили мне еще раз, что одному, по крайней мере, должны мы радоваться при настоящих обстоятельствах, как ни печальны они:

— Большое счастье, мадам Пратолунго, что я был дома. Что стали бы вы делать без меня?

Я, как, может быть, вы соблаговолите припомнить, урожденная француженка и, следовательно, от природы не расположена огорчаться, если только можно этого избегнуть. Поэтому у меня, право, не хватает духу передавать, что произошло между мною и моею слепою Луциллой, когда я вернулась в нашу хорошенькую гостиную. Я тогда заплакала, заплакала бы опять, и вы тоже, если бы рассказать, как страдала бедняжка, услышав мою скорбную новость. Не стану писать много. Я не поддамся слезам. Они портят нос, а нос — лучшая часть моего лица. Глаза даны нам, милостивые государыни, для побед, а не для слез.

Достаточно сказать, что когда я опять пошла в Броундоун, Луцилла пошла со мною.

Тут впервые я заметила, что она завидовала глазам счастливцев, видевших свет. Как только Луцилла вошла, она пожелала занять место у постели так, чтобы можно было слышать и касаться нас, когда ухаживаем мы за больным. Луцилла тут же села на место мистрис Гутридж у изголовья и принялась сама смачивать лицо и лоб Оскара. Ей очень было завидно, что я смачиваю компрессы на его ране. Она до того взволновалась, что смело при нас поцеловала бесчувственное лицо. Хозяйка «Перепутья» была женщина в моем роде — она просто смотрела на вещи.

— Что, зазнобушка? — шепнула она мне на ухо. — У нас будет свадьба в Димчорче?

При виде этих поцелуев, слыша наши шептания, брат мистрис Гутридж, единственный присутствующий мужчина, начал чувствовать себя весьма неловко. Этот достойный человек принадлежал к тому многочисленному и почтенному разряду англичан, которые не знают, куда девать руки и как выйти из комнаты. Мне стало жаль его. Он был, уверяю вас, красивый мужчина.

— Покурите трубку в саду, — сказала я, — мы позовем вас в окно, если вы нам здесь понадобитесь.

Брат мистрис Гутридж бросил на меня взгляд, полный признательности, и выскочил из комнаты, словно выпущенный из западни. Наконец приехал доктор.

Первые слова его несказанно утешили нас. Череп нашего бедного Оскара не был поврежден. Было сотрясение мозга и повреждение кожи, причиненное, очевидно, тупым орудием. Что касается раны, то я сделала все необходимое в отсутствие доктора. А сотрясение мозга излечат время и уход.

— Успокойтесь, милостивые государыни, — говорил этот ангел-доктор, — нет ни малейшего повода опасаться за него.

Оскар очнулся, то есть открыл глаза и неосмысленно поглядел кругом, часов через пять после того, как мы нашли его на полу в мастерской.

Мысли его путались. Он никого не узнавал. Оскар делал пальцем движение, как будто писал и говорил очень серьезно по несколько раз: «Ступай домой, Джикс! Ступай домой!» Ему представилось, должно быть, что он лежит раненый на полу и посылает к нам Джикс, чтобы призвать на помощь. Позже ночью он заснул. На следующий день Оскар все бредил; только на третий день начал он мало-помалу приходить в сознание. Раньше всех узнал он Луциллу. Она в ту минуту расчесывала его прекрасные темно-русые волосы. К невыразимой радости Луциллы он погладил ее по руке и прошептал ее имя. Она наклонилась к нему и, прикрывшись щеткой, шепнула что-то ему на ухо, отчего румянец появился на бледном лице больного и тусклые глаза его засветились радостью. Два дня спустя она мне призналась, что сказала: «Выздоравливайте для меня». Она нисколько не стыдилась таких откровенных слов. Напротив, она ими гордилась.