В связи с этими событиями, революционный совет, не успевший разойтись до конца – а спящего Просперо разбудили и вернули к столу – постановил: пока толстяки тоже в обезьян, как Триздвараз, не попревращались, надо срочно с ними решать.

– Народ решать будет! – оружейник и президент хлопнул лапой по столу и закрыл прения.

Народ собрался после полудня на Большой парковой площади, где находилась арена, представляющая собой огромную клетку. К ней вели из звериных и человечьих ям подземные ходы, поэтому и звери-людоеды, и их жертвы появлялись для зрителя неожиданно, из-под земли – это был эффект кровавого цирка толстяков. Вокруг арены располагались трибуны с ложами и креслами для знати, под навесом от дождя и солнца, и скамейками под открытым небом для черни. Сегодня народу было немеряно, и многие просто стояли, впрочем, так было всегда при открытых казнях. В трёх правительственных креслах сидело пока двое: Просперо и Тибул Третье пустовало. На него рассчитывал ставленник Тибула, неприметный человечек. Но пока он в кресле не сидел Он вообще нигде не сидел, он бегал. Обеспечивал порядок и распорядок, то есть зарабатывал это третье кресло в поте лица. Надо заметить, что многие – и аристократы, и простой люд, да и сами толстяки – не очень приветствовали кровавые зрелища. Младшой просто был против, Страус – ни так, ни сяк. Правда, Дохляк орал на собраниях, что надо ценить культурное наследие, оставленное нам предками. То есть, когда тигр разрывает человека, иногда почти ребёнка, это, по его мнению, называется культурой! Но вот, странно, что хотя многие на словах были против зрелища, на само зрелище невозможно было протиснуться. Загадка человечьей природы!

Толстяков привезли в карете: они в отличии от Ангора, не сидели в яме, а находились под домашним арестом у себя в спальнях – решение добряка Просперо. Общий гул смолк, и слышались только шёпотливые сдавленные крики: «Эксплотатов привезли, эксплотатов!» Чёрномундирный гвардеец с красным бантом на груди и такого же цвета помятым лицом распахнул дверцу.

– Выкатывайтесь сами, ручки вам подавать не прежние времена! – выпалил он и орлом оглядел пространство. Дохляк, как всегда, выкатился первым, и, колыхаясь жирным телом, заорал:

– Казнить кого-то будем? Я – за! – он поднял маленькую пухлую ручку.

– Тебя казнить будут, дундук, – тихо, так что слышала только охрана, сказал вышедший за ним Страус.

– Ме-ня?! Тогда я против, против, – игриво пропел Дохляк и двинулся по инерции к своему месту в ложах, но гвардеец его грубо завернул. С ума ли наш Дохлячок спятил, или прикидывался, неизвестно.

Итак, правителей Деваки поставили возле клетки, и их земная жизнь была теперь в руках народа.

Ох, как хорошо пахло после дождя, и лёгкий тёплый ветерок ласкал всех. Всех! Несколько преждевременно пожелтевших листьев упало с окружающих арену высоких лип. Один лист накрыл курносый задранный нос Дохляка. Многие засмеялись, и как бы впервые отметили, что его измождённое худое личико никак не гармонирует с жирным раздутым телом. И если Страус был спокоен и как бы смотрел в себя, если Младшой был даже легкомысленно весел и подмигивал деревенским красоткам, встряхивая льняными до плеч кудрями, то Дохляк был надменен и непрост, и, видимо, не в себе. Даже одет он был не соответственно моменту; не в сюртук, как Страус, и не во фрак, как щёголь Младшой, а в ярчайшую зелёную пижаму с розанчиками и в зелёный же колпак с помпончиком. И всё больше и больше вызывал в зрителях смех.

– Смотрите, смотрите, а наш Дохлячок-то в красных розочках, значит, он тоже революционер! – кричала прачка.

– В пижаме вишь-ко, средь бела дня спать собрался! – орал лысый повар.

– А мы его с пантерой положим, она его пригреет! – визжала повариха.

– Почему он в таком виде? – прошипел краснорожему гвардейцу неприметный человек, проверявший внутренность кареты на предмет чего-либо опасного.

– Спокойно, чего вы так выпучились? Не прежние времена, много вас тут, начальничков! – отрезал тот. – Робя! – заорал он, увидев на трибунах своих деревенских. – А я чего знаю! Счас будем разоблачать старый режим. Остренького чё-нибудь есть?

Откуда-то из задних рядов со скоростью молнии выскользнул пацанёнок.

– Дядя, вот это пойдёт? – он передал гвардейцу длинный заржавленный гвоздь.

– Ща проверим, – вскричал краснорожий, и с размаху всадил ржавый гвоздь в толстый зад Дохляка. Все ахнули, а гвардеец нанёс ему ещё несколько ударов в зад, в живот и в грудь. Наконец его товарищи в мундирах очухались и заломили ему руки.

– Да вы погляньте, что будет! – заорал он, выдираясь. – Он же надувной! Это я, я первый открыл!

Он с такой страстью это проревел, что все вперились в Дохляка… Наступила полная тишина, лишь слышно было, как из проколотой резиновой пижамы выходит воздух.

– Поразительно! – выдохнул кто-то. На глазах публики костюм Дохляка сдувался и превращался в тряпочку, висящую на тощем, как палка, тельце. Теперь его худая мордочка с телом гармонировала.

– Воистину Дохляк, – произнёс тот же голос.

– Господин Дохлячок, дай рецепт для диэты, – попросила толстенная повариха.

– Ах, неужели на него так революция подействовала, что он в один миг исхудал! – издевалась торговка рыбой. Тут с правительственного кресла поднялся Тибул.

– Граждане революционной республики, – сказал он, подняв над толпой руку – Это было правительство обмана, и Дохляка надували всякий раз, как он выходил в народ.

– Дохляка надували, и нас надували! – крикнул обиженный голос.

– А давайте и других гвоздём проверим, может, они тоже надувные? – предложил мальчишка, доставая из кармана ещё один ржавый гвоздь. Многие засмеялись, а юный проверяльщик уже кинулся к Страусу и Младшому.

– Э, я сам по себе худой, не видишь, что ли! – закричал Младшой, а Страус отвесил нападавшему звонкую затрещину, так что тот укатился далеко в сторону.

– Да они рабочих людей бить начали! – заорала бой-баба с перекошенным лицом. – Сыночек мой и так на головку дурной! Выпустите на них львов, пока они нас всех не переколотили!

– Казнить их! – закричала ещё одна истеричка.

– А мне Дохлячка жалко, – звонко сказала миловидная девушка, – смотрите, какой он стал!

Действительно, сдутая резина спустилась Дохляку в ноги, он стоял, тощий восьмидесятилетний старикашка в жёлтом исподнем, его била нервная дрожь, из носа торчала сопля, из глаз катились слёзы.

– Да, он очень жалкий. Просто противный! Давайте казним его первым! – сказала продавщица пирожков

– Казнить! Казнить! – подхватила почин, в основном, бывшая толстяковская прислуга, торговцы, и кое-кто из деревенских. Городские мужики пока помалкивали.

Товарищ Исидор опять поднял руку.

– Всех, что ли, казнить-то? Или пока одного? – поинтересовался он.

– Всех! Одного! Всех! Нет, одного! Да всех, чего тянуть-то! Все-ех!! – народу не терпелось насладиться привычным кровавым зрелищем.