Когда мы познакомились, у нее было юное тело и она источала неповторимый запах невинности — как у молодой, еще не вытоптанной травы на весеннем лугу. Через какое-то время она развилась, стала более женственной, у нее потяжелели груди, вытянулось лицо и стали тугими бедра. Теперь же, в этот последний год, она полюбила сухие вина, стала курить ароматные длинные сигареты, а кроме того, научилась щуриться на свет, и в глазах у нее появилось выражение зрелой, знающей некую заветную тайну бытия женщины.

Первый раз мы сошлись после какой-то вечеринки. Я провожал ее домой, и в подъезде, на площадке верхнего этажа случилось нечто странное: борьба, всхлип, вздох, поцелуи, объятия — какой-то моментальный снимок, смутно сохранившийся в памяти, но позволивший нам при следующей встрече сказать друг другу, не запинаясь, «ты». Потом ее долго не было в моей жизни — просто исчезла и не давала о себе знать, я же не искал, даже не помышлял о ней.

Во второй раз мы столкнулись через несколько лет, в кафе «Дискотека восьмидесятых», где я отмечал с отделом какое-то торжество. Она была в компании двух женщин с жадными, тоскливыми взглядами голодных волчиц, эти волчицы немедля обернулись и оценивающе уставились на меня, едва мы с ней раскланялись издали.

«Ого! — дохнул мне в ухо зоркий Дурнопьянов. — Что это они так смотрят, точно им задолжали по гроб жизни? Плотоядные дамы. А, Евгений Николаевич?..»

«Бэ!» — ответствовал я грубо и издали движением глаз поманил Аннушку на танец.

В тот раз мы были в ее однокомнатной квартире, доставшейся ей, как оказалось, вследствие какого-то мутного замужества — с молниеносным разводом, разделом и разменом жилья. Под платьем она оказалась стройной и гибкой, все разрешала и все умела, но вместе с тем была холодна, точно в рыбью чешую обвернута, и как я ни бился, на какие ухищрения ни шел, божественной искры из нее так и не высек. Через полгода таких мытарств я перестал звонить ей, она же несколько раз безответно заманивала меня, пока мы снова, теперь уже надолго, не потерялись…

И вот теперь — третье пришествие… Едва одиночество доконало меня, я сам позвонил в поликлинику, где она работала, мы пересеклись и ночь напролет, с перерывами на сигарету и бокал сухого вина, возвращали друг другу неоплаченные долги. Успешно возвращали, тем более что долгов у нас с лихвой накопилось!..

«Где же ты была, Аннушка?..»

С бутылкой неизменного «Цинандали», киевским тортом и авоськой мандаринов я вздымаюсь «на седьмое небо» в раздолбанном лифте, грозящем каждую секунду оборваться и низвергнуть меня в преисподнюю. Всегдашнее раздвоение чувств и теперь, когда, казалось бы, нечего опасаться, донимает меня: все те же угрызения совести и предощущение праздника. Сколько во мне намешано разного и всякого! — думаю я не без доли благосклонности к самому себе. Ведь кто еще в этом мире скажет обо мне доброе слово, если не я сам?!

Вместе с тем еще одно, недавно приобретенное чувство тащится за мной по пятам: инстинктивно или осознанно, но я пытаюсь укрыться от неизвестности, от чужого дыхания у себя за спиной. День прошел, но я так же далек от разгадки, как сегодня утром: что затевается в отношении меня, кем и с какой целью? И пока не разгадаю, чужое дыхание будет меня преследовать и тревожить.

Нужно ли мне было идти сюда? Я долго раздумывал: может ли эта связь повредить мне, как могла повредить в недавние времена? Вряд ли. Вот уже полгода, как я живу один, — что же, до конца дней мне нельзя устраивать собственную жизнь из-за какого-то штампа в паспорте?! Ну уж нет, на хвост соли насыплют!.. И я пошел…

Аннушка открывает после первого же звонка, точно ждала меня под дверью. На ней черное парадное платье с глубоким декольте и разрезом по бедру, так что при каждом шаге открывается изящная ножка на высоком каблуке, а когда наклоняется — наливаются и просятся вон из платья высокие груди. Она крашеная брюнетка, и черный цвет ей к лицу; она, шельма, знает это и при всякой возможности пофорсить надевает что-либо этакое из гардероба: черное платье, черную шаль, черную прозрачную блузку, нитку черного жемчуга на шею…

Мимолетно поцеловав меня в щеку, она принимает пакеты и торт, несет на кухню и уже ко мне не выходит: шуршит там упаковочной бумагой, звенит бокалами, хлопает дверцей холодильника — одним словом, ведет себя так, как жена или женщина, с которой прожили в согласии не один год. И я веду себя так же: снимаю дубленку, сбрасываю ботинки и обуваю свои туфли, в которых можно ходить по квартире в дни торжеств и застолий (в самом деле, не стану же у молодой любовницы ходить в тапках!). Вообще-то моих вещей здесь немного: есть еще махровый халат в ванной, бритвенный прибор и зубная щетка на полочке у зеркала — все необходимое для недолгих интимных встреч. Кроме того, наличие этих вещей придает мне уверенность, что это место пребывания в какой-то степени является и моим. Как у пары волков: в этой берлоге и мой запах…

Как всегда, в комнате накрыт стол на двоих: фарфор, хрусталь, свечи; в тонконогой вазе — фрукты, на тарелках — сыр и немного мясной нарезки, легкая закуска под сухое вино, — все, что необременительно для желудка. Умница Аннушка: любовь не терпит переедания! Кроме того, она знает: я не переношу пьяных женщин, они развратны и бесстыдны, — именно потому, льщу себе надеждой, она и пристрастилась к сухому вину…

Я, не торопясь, принимаюсь за «Цинандали»: ошкуриваю горлышко бутылки, ввинчиваюсь штопором в пробку. Хлопок, как всегда, радостен — точно звук хлопушки у елки. В сущности, думаю я, все мы немного дети, способные удивляться жизни, и только когда эта способность окончательно иссякает, иссякаем и мы.

Появляется Аннушка с тортом на блюде. Она слышала хлопок выскочившей пробки, и ей тоже радостно: глаза блестят ожиданием праздника, на губах — улыбка, по щекам пробивается румянец, как у девушки на выданье. А собственно, чем я не жених? Может быть, по-своему правы мусульмане, разрешающие в своих странах многоженство? Хотя, если вдуматься, не в браке дело, а в примитивном мужском инстинкте. Как говорил один мой знакомый, нельзя переспать со всеми женщинами, но нужно стремиться к этому…

Мы садимся за стол и принимаемся священнодействовать: Аннушка наполняет тарелки едой, я наливаю вино в бокалы. При этом руки наши мимолетно соприкасаются, и тогда слабый электрический разряд проскакивает между нами. Черт подери! Я больше не выношу ожидания и целую ее в губы, шею и ниже, стараясь при этом не замечать зеркала, в котором старый сатир самозабвенно целует юную нимфу…

«А может быть, нимфа любит сатира? — думаю я и, не веря самому себе, все-таки украдкой переглядываюсь с отраженным в стекле и так хорошо знакомым мне сатиром. — Эх! Как ни гляди, а подло устроена человеческая жизнь: не успел встать на ноги — уже старость! Еще немного — и смерть! Нет бы жить-поживать во здравии лет до ста, а после заснуть и не проснуться. Чтобы ни болячек, ни бессильных и горьких созерцаний за молодостью со стороны!..»

Проклятое зеркало! По всему теперь выходило: я ловлю последние, ускользающие мгновения счастья с женщиной? Так пусть же мне за это простится!..