– Спасибо, папа! – Ее глаза радостно сверкнули. – Я постараюсь, чтобы тебе не было за меня неловко перед ними.

«Как это получилось так незаметно для меня? – подумал Луговской. – Была ребенком, ребенком – и вдруг взрослая, умная… Моя французская дочка».

А вслух сказал:

– На русскую Пасху мы можем пойти к Коле Татищеву. Его покойная мать была крестной… Она была крестной моей первой жены Нины. Коля звонил мне вчера, рассказывал, что нашел какие-то тетради своей мамы. Дневники ее, возможно. Просил меня посмотреть: он по-русски только говорит, но уже не читает, тем более написанное от руки.

– Я постараюсь прочитать! То есть постараюсь научиться, как прочитать! – воскликнула Маша. Ее щеки раскраснелись – конечно, не от бриза, а от волнения. – Мне очень-очень хочется прочитать эти дневники! Мне кажется, я должна все это знать.

Дмитрий Николаевич смотрел на Машу и впервые за много лет чувствовал, что жизнь еще не угасла в нем. Он не очень понимал логику этого своего чувства. Почему жизнь, так чисто светящаяся в Машиных глазах, говорит ему о своем существовании и в нем самом?

Но это было именно так, и он благодарно склонил голову перед этим чистым сиянием жизни.

– Я всегда чувствовала, как он одинок и несчастлив. И всегда сочувствовала ему, но при этом понимала, что мое сочувствие – слишком слабая сила, чтобы папе могло стать от него легче.

– Зря ты так думаешь, Маша. – Танин силуэт прорисовывался на зимнем оконном фоне резко, остро. – Это была большая помощь для него, я уверена.

– Но ведь ты сама говорила, что он был закрытый человек. И я тоже всегда это знала, видела. Нет, Таня, вряд ли кто-то мог ему помочь. Он жил с невыносимым грузом на сердце. Я думаю, его сильно тревожило то, что положение моей мамы неопределенно. Ведь они так и не записали свой брак в мэрии и тем более не венчались. Теперь я этого, конечно, уже не ощущаю, но в моем детстве все было не так просто. Даже на меня многие смотрели косо, и тем более на мою маму. У нее было сильное чувство судьбы, потому она решилась всем этим пренебречь, но я и до сих пор не знаю, легко ли ей было в глубине ее души. А главное, ведь папа думал, что, возможно, виноват в вашей смерти. Твоей, твоей мамы… И по сравнению со всем этим, мне кажется, собственная жизнь была ему неважна. И ведь он даже не знал, что твоя мама родила Нелли! Жить и не знать, что у тебя есть еще одна дочь от любимой женщины, от жены… Как можно было сделать такое с людьми? – тихо произнесла Мария.

– Да вот так. – Таня повела плечами. Выражение ее лица стало жестким. – Когда я слышу, как они теперь умиляются советской индустриализации, какому-то там былому величию державы, или чему они там еще умиляются – они, потомки тех, кто все это делал, – мне хочется запустить в них во всех чем-нибудь тяжелым и расшибить им башку. Хотя я уже старуха и страсти давно должны были бы во мне угаснуть, – усмехнулась она.

– Ты очень страстная старуха! – засмеялась Мария.

Они сидели в гостиной на первом этаже тавельцевского дома. Зима в этом году наступила рано – в последние дни ноября сад за окном уже простирался сплошной снежной равниной, и деревья темнели над ней резкими росчерками.

В доме было тепло, и не столько даже от камина, дрова в котором уже догорали, сколько от русской печи, которая с утра была вытоплена в кухне.

Печь появилась в тавельцевском доме только в этом году. Ее сложил старый печник, которого по Таниной просьбе Герман нашел в деревне Чудцево.

– Гениальное изобретение – русская печка! – Таня принюхалась к плывущим из кухни соблазнительным запахам и довольно прищурилась. – Как будто специально для ленивиц и старух выдумана.

Печь приводила ее, обычно такую насмешливую, просто в детский какой-то восторг.

– Но почему же для ленивиц?

Мария невольно улыбнулась этому Таниному восторгу.

«Страстная, страстная, – подумала она. – Нисколько в ней жизнь не угасла».

– А для кого же? – пожала плечами Таня. – Готовить ведь практически не надо. С утра разложил продукты по чугункам, в печку сунул, заслонку задвинул – к обеду все готово, вынимай и ешь. Апофеоз здорового питания. Вам, французам, не понять, – улыбнулась она. – Вы любите изыски. Я, впрочем, тоже, так что русской печкой, вероятно, скоро наиграюсь.

– А мне она нравится.

– Тебе сейчас все подобное нравится. Посконное и домотканое. Как твой… Ладно, замнем, как Нинка говорит.

– Таня… – Мария помедлила. – Тебе не нравится Гена, я вижу. Но почему?

– Ну что значит не нравится? И какое это может иметь для тебя значение? Ты не девочка, чтобы спрашивать мнения старших. Да и не замуж же ты за него собираешься.

– Почему? Я как раз собираюсь за него замуж. Мы это уже решили.

– Да?

Что означает Танино «да?», было Марии непонятно. Во всяком случае, в тоне старшей сестры слышалось неодобрение, и младшую это расстраивало.

– Да! – произнесла она почти с вызовом. И добавила с такой горячностью, которой сама от себя не ожидала: – Таня, я сама себе удивляюсь. Мне кажется, вся моя жизнь стала наконец… Она встала с головы на ноги, вот как я хочу сказать. Ведь я… Понимаешь, я с детства много размышляла о том, какой должна быть моя жизнь и как мне себя повести, чтобы не проиграть ее. Нет, «проиграть» – неточное здесь слово. Ведь я не была ни азартна, ни амбициозна, я не строила наполеоновских планов, мне даже не хотелось добиться в жизни чего-то особенного. С тех пор как я начала разбирать архивы русских эмигрантов, записывать их рассказы, мне стало так интересно жить, что ничего иного не хотелось. Я еще в лицее знала, что буду учиться славистике в Сорбонне, это были здравые и естественные планы и для меня, и в глазах всех, кто меня знал. Но я говорю сейчас не об этом.

Мария перевела дух, потерла виски краями ладоней. Этот наследственный жест был пределом нервности, которую допускала для себя мама.

– Не волнуйся, Маша, – сказала Таня. – Собираешься замуж – и молодец, и ладно.

– Но я хочу, чтобы ты поняла! Это ведь целая цепочка моих размышлений – я рано стала обо всем этом думать. Меня никогда не прельщали какие-то… я даже не знаю, как это назвать… Однозначные? Нет. Или одноразовые?.. Вот, я нашла! Меня не прельщали такие явления, которые эффектны, но непродолжительны. Которых не хватает на всю жизнь. Наверное, я говорю так непонятно, да?

– Почти понятно, – ответила Таня. – Не волнуйся только. Ну что ты вдруг передо мной оправдываться вздумала?

– Я пыталась рассчитать свою жизнь – так будет честно это назвать, – не отвечая сестре, продолжала Мария. – Да, именно. Я всегда знала про себя, что я не авантюрна, не нуждаюсь в добавленном адреналине – и что же это значит?

– И что же? – с интересом переспросила Таня.

– Это значит, что мне вполне можно подойти к своей жизни разумно. Да, рассчитать ее, все в ней рассчитать, и любовные отношения тоже – и что плохого в таком расчете? В конце концов, мои родители прожили счастливо, хотя в фундаменте их общей жизни был такой вот сердечный расчет. Он оправдался в их жизни, и почему же ему не оправдаться в моей? Так я думала.