Я покачал головой и дочитал до конца. Люблинский и Копка, двое офицеров, допрашивавших женщину и поставивших подписи под ее показаниями, собственный отчет полностью основывали на предоставленных повитухой сведениях и, как кажется, не очень-то старались вообще что бы то ни было узнать от нее. Они и вопросов-то ей задавали совсем немного. В протоколе не было даже ее имени! Правда, в этом они следовали блестящему примеру моего достойного предшественника, поверенного Рункена…

— Ваш начальник, как я вижу, не очень-то любил вести записи, Кох, — заключил я, откладывая в сторону очередной лист.

— Верно, сударь, совершенно верно. Хранил все в голове.

Я оставил его слова без комментария, отметив про себя лишь, что методы ведения следствия поверенным Рункеном оставляли желать лучшего. Его нежелание рассказывать мне что-либо помимо того немногого, что уже содержалось в бумагах, могло объясняться профессиональной ревностью. Но это свидетельствовало не в его пользу и еще более усложняло мою задачу.

В конце концов я наткнулся на небольшой листок, посвященный самой последней жертве, нотариусу Иеронимусу Тифферху, тело которого я видел в подвалах Крепости меньше часа назад, и сразу же обратил внимание на бросавшееся в глаза отличие от предыдущих дел. В документе не содержалось практически никаких сведений относительно его биографии и личностных черт. Просто констатация факта смерти. В протокол не было внесено больше ничего. Не было проведено ни допроса свидетелей, ни подробного осмотра тела. Насколько я мог понять, не удосужились даже пригласить врача для освидетельствования убитого и подписания соответствующего документа. В результате не высказывалось никаких предположений относительно причины смерти. Равно как и в заметках, которые я имел возможность прочесть накануне, сидя в экипаже, — я уже привык к постоянным умолчаниям в связи с этим делом, — не было никаких упоминании об оружии, которым могло быть совершено убийство, и о характере ран. Более того, создавалось впечатление, что в случае с Тифферхом решили вообще обойтись без обычной следственной процедуры. В предчувствии моего прибытия, вероятно.

Раздался стук в дверь. Я не поднял головы, продолжая просматривать документы, но слышал, что Кох с кем-то шепчется на пороге.

Во всем прочитанном мною до сих нор, подумал я, не хватало самого главного. Отсутствовало имя того «уважаемого человека», который пригласил Вигилантиуса и меня расследовать череду убийств в городе. О нем в заметках Рункена не было никаких упоминаний. Неужели он не чувствовал, что кто-то пытается вести параллельное следствие?

— Герр Стиффениис, сударь!..

Голос Коха прервал мои размышления. Я поднял голову и увидел, что он стоит навытяжку рядом со столом, прижав носовой платок ко рту. Глаза сержанта покраснели от слез.

— Что случилось, Кох?

— Его превосходительство герр поверенный Рункен, сударь. Охранник только что принес известие. Мой начальник умер.

Мне редко приходилось видеть столь откровенное выражение искреннего горя на человеческом лице. Невольно я перевел взгляд на кипу бумаг, лежавшую передо мной на столе.

— И когда состоятся похороны? — спросил я.

— Его уже похоронили, сударь, — ответил Кох и медленно провел рукой по глазам. — Примерно час назад.

— Это невозможно! — запротестовал я. — Герр Рункен занимал высокий пост. Жители города, несомненно, захотят отдать дань…

— Все произведено в соответствии с его собственным последним желанием, сударь. Он не хотел, чтобы кто-то присутствовал при погребении.

Я отвернулся и взглянул в самый отдаленный и темный угол комнаты. Кох был очень привязан к покойному начальнику, однако вряд ли мог винить меня в его кончине. И все же я почувствовал в его голосе едва заметный оттенок осуждения. Я ничего не мог с собой поделать, мной овладело ощущение некоторого неудобства. Всего лишь полчаса назад я поздравлял себя с тем, что сижу за столом Рункена, что его ассистент выполняет все мои указания, что в моем полном распоряжении находятся личные архивы поверенного, и я имею возможность просматривать, критиковать и подвергать сомнению его не слишком подробные отчеты о расследовании преступлений. И вот внезапно приносят известие о его смерти.

Что-то подсказывало мне, что отчасти я являюсь ее причиной.

Был уже одиннадцатый час, когда сержант Кох удалился, проводив меня до «Балтийского китобоя». Когда я вошел, обеденный зал был уже полон, поэтому я просто уселся за стол в самом тихом углу, который располагался дальше всего от большого камина, и решил вначале написать письмо жене, а только потом заняться ужином. Но то, что поначалу представлялось простой задачей, оказалось гораздо более сложным предприятием, чем я первоначально предполагал. Что я мог поведать Елене относительно событий в Кенигсберге? Что в описании здешних событий могло успокоить ее, а что, наоборот, лучше от нее утаить? Мгновение я размышлял, затем в очередной раз взял перо, обмакнул его в чернильницу и продолжил:

«Поверь мне, любовь моя: все, что я ныне делаю, я делаю вовсе не для того, чтобы вернуть расположение батюшки. То, что случилось, никогда не сотрется из его памяти, что бы я ни делал и от каких бы поступков ни воздерживался. Я слишком долго ощущал на себе последствия случившегося и принудил тебя разделять со мной уединение Лотингена. Настала пора строить новую, лучшую жизнь. Для нас самих и для наших малышей. Лотинген был надежной гаванью, но буря закончилась. Я не желаю больше прятаться. Мое нынешнее расследование открывает массу возможностей…»

Я остановился, не зная, о чем рассказывать дальше. Мне совсем не хотелось описывать жене сложности, с которыми я столкнулся в течение дня, проведенного в Кенигсберге, и те ужасы, свидетелем которых стат. Она ведь все равно мне ничем не поможет. Я погрузил конец пера в чернила и обратил мысли к более приятным вещам.

«Герр Кох и я благополучно прибыли сегодня в Кенигсберг. Я пишу тебе из гостиницы, в которой остановился. Она расположена неподалеку от порта. Воздух здесь очень сырой. Но у меня в комнате тепло, чисто и приятно. Здесь все по-домашнему…»

— Сударь? — окликнул меня приятный женский голос, вернув к действительности.

Передо мной стояла полногрудая женщина лет сорока с круглым лунообразным лицом и большими яркими зелеными глазами. В руках она держала пустой поднос, что показалось мне некой пародией на услужливость.

— Меня зовут Герда Тотц, сударь, — объявила она с отвратительно жеманной улыбкой, — я жена здешнего хозяина. Вы готовы? Я могу принести вам ужин. Может быть, вы хотите попробовать чего-нибудь особенного?

— Да я не слишком привередлив. Подавайте то, что у вас есть, — ответил я, поспешно складывая письмо. Я не ел со времени прибытия в Кенигсберг шесть часов назад, и аромат кушаний, заполнявший зал, был достаточно соблазнителен, чтобы пробудить во мне волчий аппетит.

— В таком случае я принесу вам лучшее из того, что у нас есть, — сказала фрау Тотц и, покачивая бедрами, удалилась в сторону кухни.