— Марии? — недоуменно переспросил он. — A-а, да, Мария. Помню.

— Так зачем же?..

— Это был просто жест, Фрэнк. Ну, понимаете… Символ. Если мы можем это сделать в самом отдаленном месте, то сможем и в ближайшем.

Тот же принцип он применил, выбрав нашу больницу. Ему было недостаточно отправиться туда, куда его толкала судьба или обстоятельства. Нет, ему требовался какой-то размашистый показной жест, смысл которого не поймет никто, кроме самого Лоуренса.

— В медицине нет места символам, — разозлился я.

— Разве?

— Лоуренс, вы что, с луны свалились? В каком мире вы живете?

Некоторое время он просидел молча, надувшись, созерцая огонек своей сигареты. Прохладный ветерок раздувал занавески.

— Ну, ладно, — сказал он наконец.

— Ну, ладно.

— Это была всего лишь идея. И нам нет смысла из-за нее ссориться, я же все равно не смог найти деревню.

— Лоуренс, мне спать хочется. Будет вам. Уймитесь.

— Хорошо, — сказал он и тут же улегся на кровать.

Довольно долго он молчал — только вздыхал и сопел. Затем произнес:

— Простите меня, Фрэнк.

— Ничего, ничего.

— Я вовсе не хотел вас расстраивать.

— Ничего, ничего.

— Ведь вы мой друг, Фрэнк. Я очень не хотел бы, чтобы между нами что-то изменилось.

— Ничего не изменится.

— Вы мне обещаете, Фрэнк?

— Обещаю, Лоуренс. Доброй ночи.

— Доброй ночи, Фрэнк. Доброй ночи.

Ничего и не изменилось. Здесь вообще ничего не менялось. Никогда. Каждый новый день полностью повторял предыдущий: тот же набор потребностей, та же горизонтальная линия на энцефаллограмме желаний. Со всем этим я давно свыкся. Мне уже ничего не было надо — лишь бы все шло как идет, катилось по привычной колее.

Даже погода изо дня в день не менялась. Сказывалась близость к тропикам. Правда, времена года все-таки имелись — целых два, сезон засухи и сезон дождей, но колебания температуры были совсем незначительные.

Лоуренс приехал в середине лета — в сезон дождей. После полудня небо озарялось тревожным электрическим сиянием, и грозовые тучи слипались в сплошную массу. Сверкали умопомрачительные молнии. Длилось это, как правило, недолго. Вскорости небо прояснялось. По вечерам в воздухе роились крылатые муравьи. Поутру всюду валялись их прозрачные крылья. Но лето миновало, и наступила зима. Холодное солнце, безоблачное небо. Некоторые деревья сбросили листья. Иногда к утру земля покрывалась тонким слоем инея.

Ничего экстраординарного не случалось; происходило все то же самое, что и ежегодно. Согласно установленному графику. Со стороны казалось, что моя жизнь течет как обычно. Но где-то в глубине, внутри, что-то переменилось.

Однажды ночью у Марии, едва мы с ней устроились на одеяле, я почувствовал, что мое вожделение — давно надоевшее, превратившееся в рутину — отступило. Его место заняло какое-то иное чувство. Совсем другое. Такое необычное, что во мне все перевернулось.

— Что такое? — спросила она.

Мои руки больше не касались ее тела. Я разглядывал ее в сумраке.

— Давай сегодня не будем этим заниматься, — сказал я. — Займемся чем-нибудь другим. Поговорим.

— Поговорим?

— Расскажи мне что-нибудь, а?

Неотрывно глядя на меня, она привстала, оправила на себе платье.

— Рассказать что-нибудь… Что?

— Я хочу, чтобы ты все мне рассказала о своей жизни.

— Я тебе рассказала это все.

— Нет. Мне нужно, чтобы ты рассказала по-настоящему. Мне нужно все. Я хочу знать, где ты родилась. Хочу узнать все подробности о твоей матери и отце. О твоих братьях и сестрах. Я хочу знать, какие мысли были у тебя в голове, когда ты росла. Хочу знать, как ты вышла замуж. Какой он — твой муж. Хочу знать все.

— Я тебе это рассказала! — воскликнула она с притворным возмущением, за которым таилась паника. Можно было подумать, словно я ее в чем-то обвиняю.

Тогда я продолжил таким тоном, словно подытожил только что сказанное:

— Мария, если ты хочешь, мы можем разорвать отношения. Ты понимаешь? Если ты хочешь, чтобы я ушел и больше не вернулся, просто скажи мне.

— Ты хочешь разорвать это?

— Нет. Нет. Но если ты хочешь, я сделаю так, как ты скажешь.

Она замотала головой.

— Я не хочу такие разговоры, — сказала она и, перекатившись по одеялу, привалилась ко мне.

Возможно, она расслышала в моем голосе нотку фальши. Ее руки вернули меня на старую, привычную колею. И дальше все повторилось как всегда.

Как-то раз, играя со мной в пинг-понг в уголке отдыха, Лоуренс сказал:

— Послушайте, Фрэнк. Когда к вам приезжают гости, где они останавливаются?

— Ко мне никто не приезжает.

— Никогда?

— Никогда.

— A-а…

Пластмассовый шарик срикошетил от стола на пол.

— Кто к вам приедет, Лоуренс?

— Занеле. Моя девушка. Ну помните, из Лесото.

Уже несколько месяцев он не упоминал ее имени.

Примерно раз в неделю они обменивались письмами — листочками тонкой цветной бумаги. Но и только. Святилище у его изголовья — все эти фотографии и камешки — покрылось пылью. Никаких взволнованных бесед по телефону, никаких приступов тоски — ничего того, что я помнил по своей молодости. Я даже начал сомневаться в существовании Занеле.

Но она решила приехать на выходные. Не смогла выбраться раньше, пояснил он мне, потому что очень занята в Лесото.

— Должен же где-то быть отель… хоть что-нибудь.

Я покачал головой:

— У Мамы Мтембу был отель, но она его закрыла. Нет постояльцев.

— Может, она сдаст Занеле комнату, если хорошенько попросить?

— Послушайте, — сказал я. — Если надо, я уступлю вам нашу комнату.

— Нет, нет, разве я могу… Было бы замечательно, если бы вы попросили миссис Мтембу. Она вас очень высоко ставит.

В ту ночь по дороге к Марии я заехал к Маме навести справки. Я не ожидал, что она поможет. Однако произошло странное совпадение. У барной стойки топтались двое или трое мужчин, которых я видел впервые в жизни. В этом городе — и чужаки? Они были в гражданской одежде, но по стрижке и выправке я узнал в них военных. Мама подтвердила: они из армейского подразделения, которое прислали сюда и расквартировали в ее отеле. Старые номера как раз сейчас готовят к приему жильцов.