– Это тех, что у нас работают?

– Да.

– Ладно. Пусть придет завтра с утра и ждет окончания завтрака. И смотри, чтоб к вечеру контракт лежал у меня на столе!

Коля Львович встает с унитаза. Отряхивает брюки. Словно думает, что у меня в ванной не очень чисто.

Я подхожу к окну. Вижу, что град прекратился.

Киев. Февраль 1985 года.

– Вот сейчас допью и прыгну на хер отсюда вниз! – говорит Гусейнов и перегибается через перила моста.

Я хватаю его за воротник короткого ратинового пальто и тяну назад. Здесь, на пешеходном мосту, сильный и колкий ветер. Еще пара порывов, и наша вторая бутылка «Московской» покатится разливаясь. Мы ее еще и до половины не допили.

– Как мне теперь отцу в глаза смотреть! – Гусейнов оборачивается ко мне. На лице – пьяное отчаяние.

– Да перестань ты! Ведь не посадили! Ну не будешь ты ментом!

– А кем я буду? Пистолет забрали! Форму я не отдам, но носить не могу!

– Поедешь к своим, в Дагестан, там носи сколько хочешь!

Мысль о том, что в Дагестане он сможет носить ментовскую форму, кажется, немного успокаивает его.

– Ты пойми, я же не мог по-другому! Ну представь, у тебя в обезьяннике сидит твой двоюродный дядя, а ты его сторожишь! Что он потом твоим родным скажет? Ты бы ведь тоже его отпустил!

Я отрицательно мотаю головой.

– Не отпустил бы? – удивляется он.

– Нет.

– А земляка?

– И земляка бы не отпустил!

Гусейнов тяжело вздыхает, нагибается за бутылкой и пьет из горлышка. Потом передает бутылку мне.

Я пью, отвернувшись в сторону Труханова острова. Пью, хоть во рту и противно от этой водки. Пью и смотрю на странную землю, на голые деревья, на заснеженный неясный берег.

– У нас не так, – говорит Гусейнов. – Если младший что-то сделал и попался – ремнем его или кулаками отделал и отпустил, а если старший – то просто отпустил. У нас нельзя своих сажать, понимаешь? Нас мало, и почти все – родственники.

– А нас много, и мы почти все друг другу – никто!.. Знаешь, если я стану генсеком, я прикажу, чтоб тебя обратно в милицию взяли!

Пустая бутылка катится по мосту, на котором никого кроме нас нет. Стекло глухо позвякивает, ветер подвывает. Мост, кажется, раскачивается. Или это нас от выпитого качает.

Я сравниваю расстояние до берегов. Похоже, что мы стоим прямо посередине.

– Пошли! – Гусейнов кивает в сторону острова.

– Пошли! – соглашаюсь я.

Остров приближается, но тут с неба начинает сыпаться снег. Мы прибавляем шагу, чтобы не потерять из виду Труханов остров. Снег густеет, морозец бодрит, прогоняя из головы хмель. Ноги заплетаются.

Потом все вокруг становится снегом. Я не понимаю, где я, где Гусейнов, где остров. Я ничего не понимаю и иду в белом мраке, сам не зная куда, пока вдруг под ногами не раздается треск. Ноги мои проваливаются в мокрый холод. Уходят на добрый метр с половиной вниз, и вновь под ними появляется твердь. Я расставляю руки в стороны и кладу их на лед. Мне хорошо. Мне страшно холодно и хорошо. Холод сжимает меня, уменьшает в размерах, позволяет лучше прочувствовать каждый квадратный миллиметр тела. Вот оно – испытание на приятную прочность.

– Так можно ведь и до ручки допиться! – звенит над головой старческий голос, в котором уже стерлись признаки пола.

Я думаю, что еще стою в холодной проруби, но, оказывается, нет! Я лежу на раскладушке, накрытый пледом, одеялом и овчинным кожухом. А рядом гудит буржуйка, и на табуретке возле нее сидит старик с горбатым носом.

– Вы только подумайте! – говорит он. – У вас такой здоровый организм, а вы его гробите! Вы же в этой проруби заснули! Вам что-то снилось?

Я смотрю на него непонимающе.

– Несчастная любовь? Или на работе неприятности? – продолжает он свой вопрошающий монолог с надеждой на мое участие.

«Несчастная любовь? – думаю вдруг я. – Точно! Вчера Надька не пустила меня в протезную мастерскую, и я отчетливо слышал оттуда, изнутри, мужской голос». После этого я вернулся на Нивки и пошел к ментам погреться. А там ребята отмечают неприятности – Гусейнов выпустил пойманного с поличным квартирного вора, который оказался дагестанцем и его дальним родственником. Вот и выстроилась цепочка: от несчастной любви до проруби на берегу Труханова острова.

– На, выпей! – Дед сует мне под нос стаканчик.

Выпить действительно хочется. Я осушаю стаканчик одним глотком, но ничего не чувствую. Только странный сладкий привкус на языке.

– Что это? – спрашиваю.

– Отвар из крапивы.

– Так это вы меня вытащили? – Я вдруг начинаю что-то понимать.

– Ну да, – кивает он горбатым носом. – Сначала вытащил из проруби, потом вернулся за санками, потом на санках тебя сюда! Часа два возился! Думал, не выживешь!

– А Гусейнов?

– Какой такой Гусейнов? Не было там больше никого!

Старик оказывается последним жителем Трухановой слободы.

Но живет он там в землянке просто из протеста. И в память о слободе. Жена и дочь согласились на комнату в коммуналке, а он нет.

– Как вас зовут? – спрашиваю я.

– Давид Исаакович.

Швейцария. Лейкербад. Февраль 2004 года.

Медсестра в приталенном голубом халатике показывает нам со Светланой лечебницу. И я сразу чувствую себя душевнобольным. У нее из нагрудного карманчика свисают часики – как медаль за труд. Воротничок на халатике накрахмален.

Полы тут блестят. В воздухе носится искусственный аромат весенних цветов, а за окнами – горы, покрытые снегом.

Медсестра останавливается и показывает рукой за окно. Что-то говорит по-немецки. Я оборачиваюсь к Наташе – переводчице из нашего посольства. Наташа слушает ее и кивает. Потом пересказывает: у них там закрытый парк для прогулок пациентов – швейцарский горный воздух оказывает удивительно благотворное воздействие. Я киваю. И чувствую себя идиотом. Обычным европейским идиотом, который всегда кивает, слушая гида, врача и кого угодно, лишь бы тот рассказывал что-то с очень умным видом и вызывал доверие.

– Спросите, а какая-то культурная программа или терапия у них есть? – просит Наташу Светлана.

– Влияние электронных средств передачи информации тут ограничено, но у нас много картин, – переводит медсестру наша девушка. И повторяет жест медсестры, указывающий на стены.

Я подхожу к одной из картин. Банальнейший пейзаж. Вдали горы, внизу полянка и породистая корова щиплет травку. А под деревом сидит пастушок. Мне хочется съязвить.