Наш провожатый, серьезнейшее выражение лица которого никак не вязалось с его нарядом, оживился, снова увидев нас четверых. Повел дальше. Первыми за ним шли Дима и Валя, потом мы со Светланой. В воздухе витала приятная влажность. Тишина тоже, казалось, была пропитана этой влажностью и поэтому звучала торжественно, словно все затаили дыхание. Тишина так же торжественно звучит в церкви. Может, именно поэтому мне вдруг показалось, что это не метрдотель идет впереди нашей скромной процессии, а священник, ведущий молодых к алтарю.

Под ногами захлюпала вода. Шаги по воде добавили торжественности и какой-то особой библейности атмосфере. Я уже ничему не удивлялся. Ни тому, что наш «священник» был одет во фрак и, если можно так сказать, во фрачные плавки. Ни тому, что мрамор пола с каждым шагом уходил все глубже под воду.

Перед нами открылся зал ресторана, где стильные пластиковые кресла стояли вокруг мраморных столов и пол был покрыт водой. Он был покрыт водой по колено, но когда мы уселись вокруг стола, вода оказалась намного ближе.

Еще днем, после визита в мэрию, я отпустил переводчицу Наташу, но без связи со «швейцарским миром» мы не остались. Светлана говорила по-английски. Она перевела слова нашего «священника», объяснившего, где можно окунуться, и добавившего, что после девяти вечера за столиком можно сидеть совершенно раздетыми.

Официант появился в таком же непривычном водно-фрачном наряде. За собой он тянул плавучий кораблик-поднос с бутылкой шампанского в серебряном ведерке и блюдом миниатюрных бутербродиков.

– Горько! – крикнул я, но голос мой тут же был впитан влажным воздухом.

Дима и Валя поцеловались. Мы со Светланой переглянулись. От наших брата и сестры исходило сияние счастья. Оно рвалось наружу через их взгляды, через их улыбки. Здоровым людям, казалось, никогда не бывает так хорошо. По крайней мере, именно это я подумал, глядя на Диму и Валю.

– Здесь можно кричать – все равно никто не услышит, – сказал я Диме.

Он рассмеялся. Потом крикнул, обернувшись к своей невесте: «Я люблю тебя!»

Я оглянулся по сторонам. В ресторане пока сидели только две пожилые пары, но они, казалось, не услышали крик Димы.

– Я люблю тебя, – прошептал я, глядя на Светлану.

– Что? Я не расслышала! – Она наклонилась ко мне. – Что ты говоришь?

– Горько! – повторил я погромче.

– Горько! – поддержала она меня.

Потом, после девяти часов, мы сбросили простыни и купались нагишом в глубоком месте ресторанного зала, там, где вместо столиков стояла в воде барная стойка.

Дима и Валя замкнулись друг в друге. На нас они не обращали внимания. Они баловались в воде, ныряли.

Мы вели себя более сдержанно, хотя взгляд мой то и дело сползал на красивую «яблочную» грудь Светланы.

Пили только шампанское. Около одиннадцати я тайком принес свою «Минолту», и пожилая женщина с соседнего столика щелкнула нас по моей просьбе. Свадебное фото на память. Четверо взрослых, счастливых, голых, стоящих по колени в кислой минеральной воде. Свадьба «по-швейцарски» с украинским акцентом.

Под конец ужина мне стало немного грустно. Я вдруг понял, что и Валя обладает телом идеальной красоты и такой же «яблочной» грудью, как и ее сестра. Я позавидовал Диме, у которого впереди – брачная ночь в роскошном номере пятизвездочного отеля. А мы со Светланой будет ночевать через стенку этажом ниже.

Мои грустные предчувствия не оправдались. Светлана впустила меня к себе, и брачная ночь раздвоилась, она досталась всем нам. «В этой минеральной воде много железа», – говорил «главврач» лечебницы о ресторане. Я слизывал с кожи Светланы кисловатое, растворенное в воде железо. Гладил ее, ласкал ее грудь, упругую, как резиновый мячик моего детства. Я был счастлив.

Только поздним утром за завтраком вспомнил, что профессор так и не пришел на наш свадебный ужин.

Киев. 23 февраля 1985 года.

– Ты в армию ходил? – спрашивает меня Давид Исаакович из-под стола.

Там у него съестные припасы, и он, нагнувшись, пытается что-то достать. Шелестит полиэтиленовая скатерка. Наконец он выбирается и поднимает над столом кулек с картошкой.

– Так ходил или нет? – снова спрашивает он и теперь смотрит мне прямо в глаза. А я смотрю на его горбатый нос.

– Ходил, – киваю я. – Два года родине отдал.

– Значит, не только мой праздник! – На лице старика улыбка. – А я в сорок пятом Знамя Победы повесил!

Из кулька на стол выкатываются пять картошин.

– Они мороженые, но для пюре сойдут. У меня еще кое-что есть! Это хорошо, что ты пришел! – Взгляд Давида Исааковича уходит на бутылку принесенного мною портвейна. – Ты хозяйственный и добро помнишь!

– А вы на Рейхстаге знамя вешали? – интересуюсь я.

– Нет, до Берлина я не дошел. В другом городке повесил. Жаль, названия не помню. Точно знаю, что в Германии. Если б название помнил, написал бы письмо в их посольство! Может, в гости бы пригласили!.. Только хрен бы наши выпустили!.. Ты женат?

– Нет. Я один.

– Как один? – удивляется старик. – Один-единственный, как партия? А родители?

– Нет, мама есть и брат. Близнец. Только он тихий псих.

– А сердечной подруги, значит, нет, – понимающе качает головой Давид Исаакович. – Тогда открывай портвейн и сходишь сейчас в морозильник за деликатесом!

Я оглядываюсь по сторонам. В прохладной, несмотря на горящую буржуйку, землянке лишь самодельная кровать, стол, две табуретки и ящик с кастрюлями и тарелками.

– А морозильник где? – спрашиваю.

– Слева от двери. Два шага сделаешь влево, потом аккуратно рукой снег смети – там ящик.

В «морозильнике», а на улице действительно минус пятнадцать, я нахожу пол-литровую банку с тушеным кроликом. Вокруг молча стоят голые деревья. Труханов остров напоминает заброшенное кладбище. Еще довольно рано, около часа, а воздух уже теряет свою прозрачность, сереет, сливается со свинцовым небом, в котором зреют очередные снегопады.

Банку открыть нечем. Мы ее разбиваем чугунной сковородкой. Снимаем с замерзшего цилиндра кроличьей тушенки битое стекло. Потом, отказавшись от самой идеи пюре, бросаем «вымытую» в снегу картошку в чугунный казанок, туда же цилиндр тушенки, закрываем крышкой и ставим на буржуйку.

– Знаешь, – говорит Давид Исаакович, попивая мелкими глотками портвейн, – у меня ведь законная дочь есть! Мира. Давай познакомлю!

– Давайте! – соглашаюсь.

– Она из очень интеллигентной семьи. Мать у нее – костюмерша в Оперном, отец – вот он, перед тобой. Мне уже пятьдесят было, когда она родилась!

«Сколько же ему теперь?» – думаю я, опять сосредоточивая внимание на горбатом носу старика.