Бела не может молчать, он обращается к публике: «Вы это видели? Видели, как цифры сплясали под русскую дудку? Видели, как оценки на табло поменялись сами по себе?»

Надя тем временем невозмутимо направляется к следующему снаряду – разновысоким брусьям – и получает десять баллов! Бела ликует – что за девочка, настоящий скорпиончик, подружки из румынской команды, собравшись вокруг своей королевы, грозят обидчикам кулаками, лица гимнасток светятся свирепой радостью. «На-дя, На-дя», – кричат трибуны, а она уже бежит к Беле, великан прижимает ее к себе, ее сердечко резкими толчками ударяется в его грудь, он знает, Надя уже не думает о только что украденной у нее золотой медали, она, как всегда, уже переключилась на следующий снаряд, последний. Да, остался один-единственный – и она может получить чемпионский титул. Через несколько секунд ее очередь. «На-дя, На-дя!» – вопят трибуны, судьи называют ее имя, она идет к бревну, закрывает глаза, и – в тишине, нарушаемой лишь щелчками фотоаппаратов, – делает глубокий вдох…

Посол наконец-то сумел уговорить службу охраны, и его подпустили к Беле. Потрясенный бледными лицами измученных девочек, их запавшими глазами, их тощими ляжками и тем, с какой силой они ударяются телом о жерди, дипломат едва успевает объяснить, кто он и зачем явился: «Товарищ Кароли, я – румынский посол, самолет Товарища ждет вас». И с ужасом слышит, как эта мадьярская скотина предлагает ему отправиться в жопу вместе со своим самолетом, предварительно засунув туда верховного Товарища вместе со всей Румынией. Высказавшись, мадьяр подходит к помосту так близко, как только можно, он тяжело дышит, молитвенно складывает руки, шепчет, повернувшись к Наде: «Так, так, да, моя хорошая, ну, давай, так, не спеши, ты выпрямляешься и о-очень осторожно, да, вот так…» – он словно ведет ученицу над бездной. Десять! Толпа влюбленно ахает, а Бела хрипло орет, обращаясь к утаскивающим его по знаку посла дюжим молодцам: видели? десять, десять, десять!

Перед последним снарядом можно три минуты отдохнуть, Надя падает на стул, пьет воду, спина у нее взмокла от пота. Бела стоит поодаль, кажется, о чем-то спорит с организаторами соревнований. Хотя в зале жарко, девочки из команды стали вдруг натягивать тренировочные штаны… Надя старательно разминает ноги. И тут появляется незнакомый мужчина в сером костюме, подходит прямо к ней, грубо хватает за руку, обдает кислым дыханием. Надя напрягается всем телом, неуверенно зовет Белу, окруженного такими же серыми костюмами, потом кричит громче, пробует вырваться, но не тут-то было. Бела тянется к ней, упирается изо всех сил, но серых костюмов слишком много, они всем скопом на него навалились, детка, я здесь, сейчас мы все уладим, только за ревом и свистом толпы Наде голос тренера не слышен. Фотографы, сбившись в кучку, пытаются напоследок еще раз щелкнуть румынок – те гуськом идут к выходу, не оборачиваясь и не спеша, под эскортом серых костюмов.

В тот воскресный день комментаторы всех стран твердили, не в силах этому поверить: «Такого еще нигде и никогда не видели. Нигде и никогда. Румынские гимнастки покидают чемпионат. К сожалению, в отсутствие Нади ее золотая медаль автоматически переходит к Нелли Ким».

Их загнали в автобус, потом затолкали в частный самолет. Наверное, все так потому, что готовятся к войне, поежившись, говорит Дорина. Кто-то из девочек тихо плачет в своем кресле, другие играют в карты. Стюардессы тут нет, есть только неизменная и очень сейчас возбужденная «переводчица». Бела садится рядом с Надей, впереди и позади них серые костюмы. Тренер кладет ладонь на теплую руку ученицы, тихонько сжимает, в горле у него стоит комок, маленькие, но твердые Надины пальчики обхватили его большой палец, но держится Надя спокойно, Надя ему верит. Пилот объявляет: три тысячи, нет, пять тысяч, нет, мне сообщили, что в аэропорту нас ждут десять тысяч человек! Потому что министр спорта объявил по радио в прямом эфире: мы никогда не позволим советским нас унижать! Наш Товарищ велел привезти домой обиженную девочку, покончить с ее мучениями, вступиться за наше национальное дитя, нашу героическую Надю! Самолет останавливается, все бегут к трапу – взбудораженные, оскорбленные, потрясенные: где она, мы ее укроем, убережем, больше никто ее не обидит, мы ее согреем и защитим.

ДЕКРЕТ 770: МЕРТВЫЕ ИЛИ ЖИВЫЕ

«Мы были страной детей», – говорит Мадалина Л., румынка, университетская преподавательница, с которой я познакомилась в Париже. А потом объясняет, что имеет в виду вовсе не коммунистических пионеров в парадной форме и белых перчатках, этих мини-солдат, которых обязывали проявлять энтузиазм, нет, она вспоминает о том, как без всякого стеснения в автобусе целовали чужих детей.

«Их брали к себе на колени, осыпали подарками, даже если сами были последними бедняками. Детишек так поддерживали, так во всем поощряли, что некоторые из них непременно должны были хоть в чем-то отличиться, как, например, Раду Постэвару, пятилетний дирижер, гастролировавший по всему миру[30]. Оказаться ничем не особенным было драмой. А не рожать детей – преступлением, но это, я думаю, вам известно.

Декрет 770… Это было… им была развязана война против женщин… В 1966 году Чаушеску запретил аборты и контрацепцию: Вождю вождей необходимы были новые поколения, воспитанные на его идеологии. Несколько лет это работало, в 1969-м родился двадцатимиллионный гражданин Румынии, многочисленных детей, родившихся в те годы, прозвали “декрецеями” (decreteii). Но к 1973 году рождаемость перестала расти, потому что женщины изворачивались как могли, хотя получить заграничный паспорт в то время стало почти невозможно. А потом Чаушеску взбрело в голову выплатить все внешние долги страны, и вы знаете, к чему это привело – к продуктовым нормам. Попробуйте-ка прокормить детей в таких условиях… нет, никак было невозможно. Мы… мы боялись, что они начнут умирать с голоду, понимаете? И тогда… Некоторым везло, они знакомились с приезжавшими в отпуск болгарками или польками, те знали, что у нас делается, и тайком передавали нам противозачаточные таблетки. Мы принимали эти таблетки как попало, мы не могли прочитать инструкцию, мы… Я не могу… об этом рассказывать, простите. Если случалось забеременеть, это было… Доходило до того, что они вытаскивали… его… плод… руками… Столько умерших женщин… Которые истекли кровью у себя дома на кухне, я…»[31]