Цементная лестница вниз, к его двери, пахнет мочой и антисептиком: как всегда, я задерживаю дыхание. Заглядываю через щель для почты: он спит, поэтому открываю дверь своим ключом. Вот его двухкомнатная квартира, сегодня грязи больше, чем в прошлый раз, но бывало и хуже. Сегодня пыль и мусор не беспокоят меня. Я ставлю саквояж на стол и прохожу в спальню.

Он спит в кровати, запутавшись в одеялах, он спит на спине, задрав коленки. Я всегда боюсь его будить: я слышала рассказы про людей, которые могут убить спросонок, — с открытыми глазами, приняв женщину за грабителя или вражеского солдата. За это не засудят. Я касаюсь его ноги и отскакиваю, готовая к бегству, но он просыпается тотчас, поворачивает голову ко мне.

— Привет, — говорит он. — Господи, у меня жуткое похмелье.

Как это невежливо с его стороны — страдать от похмелья: ведь я проделала такой путь, чтобы его навестить.

— Я тебе принесла цветок, — говорю я. Я решила быть спокойной и веселой.

Я прохожу в другую комнату, срываю с розы туалетную бумагу и ищу, куда бы поставить цветок. В буфете у него стопка бесполезных тарелок, на полках бумаги, книги. Я нахожу единственный стакан, наливаю воды из-под крана. На сушилке ржавеют вилки и ножи, тоже бесполезные. Я составляю в уме список необходимых вещей: ваза, еще стаканы, кухонное полотенце.

Я приношу ему розу, и он вежливо ее нюхает, я ставлю стакан с розой возле будильника на импровизированном столике — кусок доски на двух стульях. Он не хочет вставать и идет на компромисс — увлекает меня к себе под одеяла, утыкается носом в ложбинку между моим плечом и ключицей, закрывает глаза.

— Я скучал без тебя, — говорит он. С какой стати он без меня скучал — меня всего пять дней не было. В последний раз у нас прошло не очень хорошо, я нервничала, меня раздражали обои, яркие наклейки-бабочки на буфете — их наклеил не он, а прежние жильцы. Он целует меня: у него и вправду похмелье, он пахнет перегаром, табачной смолой, городским распадом. Я чувствую, что он не хочет заниматься любовью, понимающе глажу его по голове, он зарывается в меня носом. Я снова думаю про Лунный Павильон: самка толстого лори крадется по искусственной среде обитания, миски с водой, сохнущие ветки, — глаза лори тревожно распахнуты, маленький детеныш цепко держится за ее шерсть.

— Хочешь есть? — говорит он. Это он так намекает, что не в форме.

— Я все принесла — ну, почти все. Схожу в магазин за углом и куплю остальное. Гораздо полезнее, чем жирные гамбургеры и чипсы.

— Отлично, — говорит он, но даже не собирается вставать.

— Ты принимал витамины? — Витамины — это была моя идея, я боялась, что он сойдет на нет, при таком-то питании. Я и сама всегда принимаю витамины. Я чувствую спиной, как он ритуально кивает.

Я не знаю, правду ли он говорит. Переворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— С кем ты пил? Ты выходил на улицу после того, как сделали перестановку?

— Когда я пришел, перестановку уже сделали. Она ведь не могла позвонить и предупредить меня. — Это правда, телефона у него нет: мы всегда разговариваем из телефонных будок. — Она хотела где-нибудь выпить. Я весь был в чоп-суи, — канючит он.

Он ждет, что я посочувствую.

— Переваренном или непереваренном? — уточняю я.

— Я вообще к нему не притронулся.

Меня удивляет, что она так прямолинейна, — но, в конце концов, она всегда была толстокожей, действует тупо и напролом, словно капитанша женской баскетбольной команды — нет, словно учительница физкультуры со свистком во рту. Старый друг. Ха. Моя физручка была с тощими ногами, в шароварах: она отпускала шуточки по поводу “этих дел”, словно у нас нет на это права. Батут, сведенное в судороге тело, готовы к представлению, мозг отдает лающие команды.

— Она который месяц пытается тебя соблазнить, — улыбаюсь я, и мне смешно, она похожа на сурка. Он хочет пожать плечами, но я пригвоздила его, обняв за шею. — Ну и как, она добилась своего?

— Когда мы выходили из бара, метро уже закрылось.

Я просто шутила, и в ответ вдруг получила признание.

Вместо того чтобы пропустить его мимо ушей, я продолжаю мысль:

— Ты хочешь сказать, она здесь ночевала?

— Скажем так: она не пошла домой пешком, — говорит он. Я чего-то подобного и ждала. Убийственная логика.

Мне хочется сказать ему: ты что — филиал Ассоциации молодых христианок? — но вместо этого я спрашиваю про очевидное:

— Я так понимаю, ты с ней переспал. — Голос спокоен, я тоже спокойна, я не выдам себя.

— Это была ее идея, я был пьян. — Он считает, этого достаточно.

— Зачем ты мне рассказал? — Если бы он не рассказал, а я бы узнала, я бы спросила: почему ты мне не рассказал? Я это сознаю, не успев договорить.

— Ты могла бы и сама догадаться — будильник стоял на восемь.

— И что это значит? — спрашиваю. Я не вижу связи. Я холодна, и поднимаюсь с кровати, иду к двери, пятясь.

Я сижу в только что отстроенной закусочной: напротив меня за столиком сидит мужчина и ест чизбургер. Места, где едят, — единственная возможность его разглядеть: в остальное время я вижу лишь размытые пятна из окна такси или чужие обои в чужом доме. Его лицо серое, и стол из “формайки” тоже серый. За другими столиками сидят другие мужчины, и на них смотрят другие женщины. Все посетители в куртках и пальто. Воздух мерцает от рок-музыки и запаха сморщенной картошки фри. Сейчас зима, но в закусочной всё как на пляже — те же скомканные бумажные салфетки, пустые бутылки из-под газировки и чизбургеры, и на зубах скрипит песок.

Он отодвигает тарелку с салатом.

— Ты должен съесть, — говорю я.

— Нет, нет, я не могу есть овощи, — говорит он. Во мне погиб диетолог: я понимаю, что, наверное, ему не хватает витамина А. Мне бы надо быть санитарным инспектором или фермером, выращивать здоровые продукты.

— Предлагаю обмен, — говорю я. — Давай я доем твой салат, а ты — мой чизбургер.

Он боится подвоха, но соглашается. Мы обмениваемся, придирчиво смотрим на то, что нам досталось. Там, за стеклянной витриной, ветер гонит с ночного неба мокрый снег и грязь, а внутри тепло, надежно, светло — музыка сочится через наши жабры, точно кислород.

Он доедает мой чизбургер и закуривает сигарету. Я почему-то раздражена, только не могу вспомнить почему. Я перебираю в уме картотеку подначек и выбираю: Ты занимаешься любовью, как ковбой, что насилует овцу. Я жду удобного случая, чтобы это сказать, но, наверное, мир важнее.

Важнее, но не для него. Наевшись, он возвращается к прерванному спору.

— Тебе интересно, сколько дерьма я могу проглотить, — говорит он. — Хватит обращаться со мной, как с девятилеткой.

— От этого есть одно хорошее средство. — В смысле, не веди себя как девятилетка, но он не понимает намека. А может, просто не расслышал: музыка играет еще громче.