«26 декабря к 18 часам полки и дивизия в целом заняли исход-нос положение для наступления примерно в восьми километрах южнее прежнего нашего рубежа обороны, — продолжает свой рассказ А.З. Лебединцев. — Штаб разместился в Германовской Слободе. (…) Командный пункт разместился в том подземелье, а КНП командира полка — на обратном скате обрыва в землянке. 27 декабря была проведена разведка боем двумя батальонами от дивизии, но, понеся огромные потери, успеха она не достигла.

28 декабря в 4.30 части дивизии перешли в наступление, но удалось овладеть только первой траншеей. И снова повторилась прежняя тактика противника — немцы нас засыпают ручными гранатами со второй траншеи. Повторная атака в 16.30 успеха не дала. Полк потерял 132 человека и 285 ранеными. Такое же положение было и в других полках. 30 декабря нашу дивизию перемещают правее, где обозначился успех.

Страшно было видеть массу убитых и еще больше раненых на своей земле, в восьми километрах от родного дома. Все жены пришли с саночками и увезли кого на свое кладбище, а кого оплакивали здесь же и хоронили в братской могиле. Раненых увозили по домам, где им оказывалась помощь местными медпунктами и полевыми госпиталями. После войны мы были в этом селе не раз. На братской могиле, где покоится прах нескольких сот человек, воздвигнут величественный монумент с перечислением фамилий всех погибших как память и как укор бездарности генералитету и командирам полков, не умевшим воевать.

Мы продолжали наступать, и в Петривке я выехал на противоположную окраину этого большого села, где и застал комбата со своими ротными командирами. Единственный наш батальон совсем поредел, хотя в него была сведена пехота и минометчики из 2-го батальона. За последних два дня боев мы имели потери 12 убитыми и 63 человека ранеными и обмороженными. Пленные немцы были из 75-й и 198-й пехотных дивизий».

«Ночью был получен новый боевой приказ о наступлении на совхоз Селиванковский. “Ч” — час атаки был указан произвольно на 12 часов. Обычно переносы сроков начала атаки после уточнялись по телефону так: “К тому, что имеете, добавьте два”, — и получалось, что атака в два часа дня. Так было и на этот раз. С утра подвезли на машинах много боеприпасов и в один из оврагов направляющие реактивных установок “БМ-31”, чтобы нанести удар по северной окраине населенного пункта, где окопались немцы. Для нас такая поддержка была впервые, и я выехал в батальон, чтобы наблюдать за эффективностью этого нового оружия, которое досужие языки назвали в противовес “катюше” “Иваном Грозным”, а немецкие шестиствольные реактивные минометы — “Андрюшей”.

Ровно в 12 часов “прорычали” “Иваны”. Сильные разрывы послышались невдалеке. Это подбодрило наших пехотинцев, и они охотно пошли в пургу в атаку с криками “Ура!”. Там снова: “Ура-а-а” — и автоматная стрельба».

Удивительная память Александра Захаровича будто специально переносит нас в то время, чтобы «врасти» в атмосферу боевой обстановки зимних дней накануне трагедии:

«Я задержался, пока телефонист отключал телефон, и начал сматывать катушку. Рядом остановился “виллис”. Я догадался, что это был комдив, так как сзади сидел начальник разведки майор Чередник. Комдив был в кожаном пальто и папахе. В этих пальто и сейчас можно увидеть на снимках крупных военачальников тех лет, например, Рокоссовского.

Полковник спросил меня: “Ты кто будешь?” Я ответил, что ПНШ-1 48-го полка. “Где Кошелев?” Я показал направление, куда ушел батальон, и он скомандовал: “Вперед!”. Это была моя первая и последняя встреча с полковником Коротковым. Немцы понесли потери убитыми и ранеными от огня реактивных снарядов и отошли на ближайшие хутора Новоблаговещенки, на которых закрепились и остановили нашу дивизию прямо в открытом поле. Эта тактика немцев будет повторяться почти две недели подряд, и наше командование было не в силах изменить ее, в связи с чем мы ежедневно несли потери не только от огня противника, но и от обморожения на снегу в открытом поле. Тогда как немцы с окраин сел всегда имели возможность отогреваться в хатах, а с крыш в течение короткого зимнего дня вести огонь по нашей залегшей на снегу пехоте. До чего же бездарным было наше командование, оставлявшее неизменной тактику действий наших частей в ту зиму, что приводило к огромным боевым потерям и обморожениям».

С горечью в сердце бывший ПНШ-1 пишет о том, как воевала пехота:

«С наступлением темноты нами подвозятся кухни с горячей едой, подбираются раненые, а немцы отходят, оставляя прикрытие, которое выпускает по нам все мины и стреляет до полуночи из пулеметов. Потом отходит и само прикрытие к следующему населенному пункту. Утром пас снова встречают немцы организованным огнем у следующего села, и все повторяется сначала. Даже когда мы наступали, не мы, а нам противник навязывал свою волю и отходил вовсе не потому, что мы его вытесняли. Теснили его на соседних участках наши танковые армии. Почему на нашем направлении не было ни одного танкового полка, чтобы хоть в полосе стрелкового корпуса он мог бы поддержать пехоту в наступлении, подавляя пулеметные точки? Командование полков и дивизий было малограмотным в военном деле, а командиры батальонов иногда выигрывали бой, но не уменьем, а дерзостью, внезапностью, и преимущественно ночью. Снова за хутор Новоблаговещенский полк потерял 7 человек убитыми и 38 ранеными».

И тем не менее они кое-как наступали вперед!

«Как всегда, с вечера до полуночи противник выстреливает свои выложенные на грунт боеприпасы. Но мы не ждем и обходим окружными дорогами, выходя раньше их на последующий рубеж. Однажды вечером начальник штаба приказал мне выехать на санях с ротой связи вперед, чтобы к приезду штаба была установлена связь с батальоном и поддерживающим артиллерийским дивизионом. Наступали сумерки. Из нашего села двигалась колонна гужевого транспорта, преимущественно санного. На выезде стояли несколько человек. Неожиданно слышу приказ: “Остановитесь!” Я ответил: “Мы не вашей части”. Слышу выстрел вверх, приказал съехать на обочину и подхожу к окликавшим нас. Узнаю майора Бунтина, который разразился матерной бранью и зимней рукавицей ударил меня по щеке, прикрытой опущенным клапаном ушанки. Я сразу заорал: “За что?” — “За то, чтобы лучше слышал”, — ответил он. Конечно же, причина была совсем не в этом. Сознавая свою безграмотность в военном деле и не умея написать даже расписки, он наводил на подчиненных страх. Я пригрозил завтра написать рапорт о переводе в другую часть и поехал в следующее село. Подписывая утром боевое донесение, он извинился за вчерашнюю выходку, на что я ответил, что незаслуженное оскорбление и после извинения остается оскорблением.

Через пару дней по телефону получили приказ наступать на Савинцы. До начала атаки оставался один час. Комбат доложил, что у него остались не более 20 человек стрелков-автоматчиков. Это же только один взвод! Начальник штаба вспомнил, что недалеко от батальона была команда выздоравливающих после легких ранений и обморожения. Половина из них была без личного оружия. Возглавлял ее заместитель командира батальона старший лейтенант Хот Али Махмудович, мой земляк из Адыгеи. Ершов приказывает мне срочно выезжать и передать приказ, что в 8 часов после залпа **катюш” будет атака и се нужно поддержать ударом команды выздоравливающих со стороны Тарасовки. Я заметил, что половина из них без оружия. “Все равно всех погнать в атаку, пусть оружие добудут на поле сражения”, — таков был его ответ. Мы поехали в Тарасовку без промедления. Там у походной кухни собиралась команда с котелками, а сам командир умывался на ступеньках хаты, не предвидя, что ему предстоит через несколько минут вступить в бой вместе со своим воинством, Я мигом передал ему приказание командира полка, но он начал докладывать мне то, что я доказывал только что Ершову.